Бросок на Прагу
Шрифт:
Кто-то из приближенных генералов, — кажется, это был Кейтель, — сказал ему, что один снайпер может легко остановить взвод автоматчиков, а четверо снайперов — роту. Фюрера очень взбодрила идея войны малыми силами, он даже перестал походить на слабого ощипанного куренка, на которого очень уж здорово смахивал последние полгода, у Адольфа даже голос сделался куриным, — он загорелся, горделиво вскинул голову и взял под свое крыло скоропортящийся продукт: курсы по досрочному выпуску снайперов.
Очень уж беспечно, бестолково ведет себя танкист — это же война, тут иногда стреляют… Тьфу! А человек в рыжем шлеме и прочном сером комбинезоне начал исполнять на том берегу радостный шаманский танец, совершал прыжки, размахивал руками, что-то кричал, пел. Что именно кричал и пел — не было слышно, все звуки давил дождь.
— Вот обезьяна обрадованная, — Горшков выругался, — совсем себя не бережет.
Он как в воду глядел — с крыши одного из домов, вставших в рядок на противоположном берегу, щелкнул задавленный расстоянием и поредевшим дождем выстрел, американец перестал размахивать руками, недоуменно оглянулся и, сложившись мягким кулем, распластался на земле около гусениц «шермана» У Горшкова потемнело лицо.
— Мустафа! — позвал он.
Мустафа никуда не уходил, сидел за спиной капитана на какой-то деревяшке и «грел» завтрак.
— Я здесь.
— Видел, Мустафа?
— Видел. Я даже засек, с какого чердака стреляли.
— Возьми с собой двоих, Мустафа, и разберись. Пока саперы мост не закрыли.
Ординарец кивнул понимающе и в то же мгновение исчез. Будто и не было его — растворился в пространстве. Через несколько минут он с двумя разведчиками прогрохотал сапогами по мосту. Горшков продолжал наблюдать за противоположным берегом Эльбы.
Вернулся Мустафа через полтора часа. Лицо в поту, губы — запаленные, белые.
— Их там целый выводок оказался, — доложил он, — змеюшник.
— Ну и как?
— Змеюшник ликвидирован.
Капитан довольно кивнул: молодец, Мустафа, можешь взять с полки пирожок, а еще лучше — получишь стопку вне очереди.
Саперы к этой поре уже закончили минирование. Маленький лейтенант в намокшей, колом сидевшей на нем плащ-палатке подбежал к Горшкову, притиснул руку к своей меченой каске.
— Что-то вы, лейтенант, очень быстро справились — мост-то огромный, — недоверчиво пробормотал капитан. — Подозрительно это.
— Под пулями мы работаем еще быстрее. — Сапер неожиданно улыбнулся. Улыбка у него была чистая, как у девчонки.
— Ладно, — прощающе махнул рукой Горшков, — вопрос с повестки дня снимается.
«Шерман», неподвижно стоявший на том берегу, неожиданно дрогнул и тихо пополз назад. Американец, которого задел снайпер — не убил, а только задел и человек свалился без сознания у гусеницы танка (провалялся долго без помощи, очень долго — за это время мог пять раз истечь кровью), — приподнялся и на четвереньках также двинулся назад, танк прикрывал его.
Хорошо, что американцы увидели, как лейтенант со своим взводом минировал мост, — будут осторожны и лишний раз не сунутся… Это очень хорошо. Горшков отер ладонью мокрое лицо — будто умылся, повернулся к Мустафе:
— Давай твой завтрак.
Дождь сделался еще тише, помельчал совсем, капли его превратились в туманную пыль, земля набухла водой, сквозь черноту сгоревших мест, сквозь битый асфальт и кирпич, — куски валялись всюду, — робко пробивалась бледная хилая травка… Жизнь брала свое.
— Неужели мы взорвем этот мост, товарищ капитан? — Неверящие глаза Мустафы превратились в узкие щелки. — А?
— Не знаю, — неохотно ответил Горшков, — это не нам с тобою решать. Решают… — он поднял голову, глянул вверх, в подернутое темной сырой наволочью небо, — там решают…
— На завтрак у нас картошечка с мясной тушенкой, — объявил Мустафа капитану, — есть еще кое-что. — Он выдернул из-под плащ-палатки фляжку, поболтал ею, с довольным видом послушал бульканье. — Еще имеется кофий. Горячий. В термосе. Говорят, французский. — В голос Мустафы невольно натекло уважение: дальний предок его много лет назад с русскими войсками побывал в Париже, поэтому Мустафа ко всему французскому относился с особой симпатией. — Это еще не все, товарищ капитан, — многозначительно проговорил ординарец, — имеется также две баночки рыбных консервов и круг копченой колбасы.
Ординарец по локоть запустил руку в мешок, извлек оттуда нарядно поблескивавшую золотой краской плоскую банку, похожую на шкатулку для дамских украшений. Это были знаменитые марокканские сардины — рыбки, которые сами таяли во рту, не надо было даже разжевывать. Горшкову уже довелось отведать их. В немецкой армии сардинами кормили только генералов, и такие баночки находили только в запасах генеральских кухонь, когда захватывали какой-нибудь крупный штаб.
— Вот, — хвастливо произнес ординарец, повертел банку в руке. Спросил, приподняв одну жидкую бровь: — Открыть?
— Не надо.
— А ведь в самый раз под стопку, товарищ капитан.
— Потом, потом, Мустафа. Это ведь товар такой — не прокиснет. Вдруг американцы заявятся — чем их будем угощать?
— Но пока мы их угощаем стволами «семидесятишестимиллиметровок»…
— Это не наше дело, Мустафа. В стволах нет снарядов. Наверху, думаю, договорятся, и нам так или иначе придется встречать союзников стопками холодной водки.
Картошка с тушенкой оказалась хороша, повар не пожалел, положил в котел и масла, и лаврового листа, и лука, блюдо получилось и душистым и вкусным — век бы ел…
Капитан откинул капюшон плащ-палатки, противная водяная пыль перестала сочиться из небесных прорех, вверху что-то сдвинулось, сырые, заряженные мокретью облака сместились в сторону — похоже, решили сбиться в одну кучу и так, кучей, проследовать дальше, в недалеких деревьях раздалось пение одинокой птицы.
У Мустафы даже лицо вытянулось от удивления: в войну они почти не слышали птиц: грохот, выстрелы, рвущиеся снаряды, дым пожаров, бои отгоняли их далеко, дальше, чем за пресловутый Можай, — сжигали сотнями, тысячами, сжигали жестоко — уничтожали более бездумно, чем людей, казалось, что все, птичье поголовье истреблено под корень, ан нет — отдельные экземпляры выжили…