Бросок на выстрел
Шрифт:
– Ага, – быстро произнес Ионенко.
– Да, – ответил Колупаев.
Леваков не сказал ничего. По приезду домой, как поведала мне его сестра Инна, он был мрачен и неразговорчив. И почти сразу лег спать, для виду, а сам всю ночь промучился без сна.
Ионенко лег не сразу. Он долго сидел на кухне, задумавшись.
Ему вспомнился один случай. Когда он, увезенный родителями на летний месяц к бабушке в деревню, боялся выходить на улицу из-за деревенских пацанов. И все время ходил с бабушкой за ручку, за что был прозван местной пацанвой бабушкиным сынком.
– Ты бы как-то подружился с ребятами, что ли, – сказала как-то Гене бабушка. – Они не плохие, немного хулиганистые только. Не весь же месяц тебе за мою юбку держаться…
Гена бабушкин совет воспринял буквально и на следующий день вышел на улицу один. Напустив на себя независимый вид и засунув руки в карманы, он неторопливо пошел по улице к речке, у которой обычно собирались деревенские пацаны.
Так было и на сей раз. Пятеро пацанов разного возраста, от четырех лет до девяти, сидели на берегу и бросали в реку камушки. Завидев Гену, самый старший из них присвистнул и протянул:
– Ба-а, никак, бабушкин сынок один на прогулку вышел!
– Бабушкин сынок, бабушкин сынок! – стал дразниться самый младший из пацанов.
– Я не бабушкин сынок, – ответил Гена и демонстративно выставил ногу вперед, выказывая свою смелость и независимость, хотя по спине его с самого того момента, как он вышел на улицу один, стайкой пробегали холодные мурашки.
– А чей тогда? – спросил его старший из пацанов и недобро прищурился.
– Папы и мамы, – ответил Гена.
Пацаны в голос захохотали. Правда, натурально смеялся только самый младший, а все остальные гоготали искусственно и натужно, и Гена это хорошо чувствовал.
– Ничего в этом смешного и нет, – заявил он, подождав, когда пацаны отсмеются. – Вы, что ли, не от пап и мам произошли?
Пацаны разом перестали ехидно улыбаться, и наступила тягостная тишина.
– Ты что, умник? – спросил Гену старший из пацанов.
– Нет, – ответил Гена.
– А что тогда умничаешь? Хочешь показать, что раз приехал из Москвы, значит, ты умнее нас?
– Ничего я не хочу показать, – ответил Гена и решительно добавил: – Сам ты умник.
– Что?! – уже натурально возмутился старший пацан. – Как ты меня назвал?
– Умником, – ответил Гена. И пошел на попятную (чего делать в данной ситуации не следовало бы), добавив: – А что? В этом слове нет ничего оскорбительного…
– Вот, значит, ты как, – сквозь зубы процедил тот и стал подходить к Гене. – Приехал из Москвы и обзываешься?
– Я не обзываюсь! – сорвавшимся голосом произнес испуганно Гена и получил удар в грудь. – Чего ты дерешься?
– Это я не дерусь, – заявил ему старший, – это я толкаюсь. А дерусь я вот так, – добавил он и ударил Гену кулаком в лицо.
Удар пришелся в нос, из которого тотчас хлынула кровь. Гена заплакал и побежал домой, а вслед ему раздавались крики пацанов:
– Умник! Бабушкин сынок! Девчонка!
Геннадий Викторович вздохнул и поплелся в спальню.
Почему ему вспомнился тот случай? Потому что он трус? Или потому, что нужно было думать своей головой и не слушать бабку и тогда нос остался бы цел?
Колупаев тоже уснул не сразу. Выйдя на балкон, он закурил. У него имелась в запасе пачка сигарет «Данхилл» для гостей на тот случай, если бы они вдруг искурили свои. Ну, и для себя, если бы его неожиданно посетило желание покурить.
На сей раз желание закурить было неодолимым.
Олег Дмитриевич глубоко затянулся и посмотрел на небо. Где-то далеко за высотками и линией горизонта алел закат, и было в этом что-то зловещее, что предвещало в скором времени большие неприятности.
Колупаев уже не сомневался, что белая полоса в его жизни закончилась вместе с теми выстрелами, что они произвели по кустам, за которыми находился в засаде тот изрешеченный охотник, и что случившееся – только начало чего-то более страшного и черного, что обязательно произойдет. Он теперь был как одна из тех крыс, которые, словно заколдованные, безропотно шли за гамельнским крысоловом, играющим на своей дудочке, и тонули в реке. Колупаев понимал, что надо бы свернуть, дабы не утонуть в реке жизни, но поделать уже ничего не мог: от судьбы уйти еще никому не удавалось. А закат алел кровавыми пятнами, не оставляя никакого выхода…
Станислав Николаевич Дунаев хлопнул на ночь полный стакан коньяку, полистал какой-то красочный журнал и через двадцать минут уже спал с открытым ртом. Он ни в чем не сомневался и никогда не жалел о том, что уже случилось. Да и зачем сожалеть о прошедшем? Ведь ни вернуть, ни исправить ничего нельзя. Значит, надо принимать все как есть. И жить с этим. И бороться до последнего…
С понедельника начались обычные будни. Сталкиваясь друг с другом, Дунаев, Колупаев и Ионенко избегали встречаться взглядами и не заводили разговоров ни о чем, кроме своей работы. Надежда, что никто ничего не узнает, витала над ними, с каждым прошедшим часом вселяя уверенность, что все обойдется и жизнь их потечет по прежнему руслу.
До вторника ничего не предвещало беды. Все трое фигурантов достаточно успокоились, даже трусоватый Ионенко. Поэтому именно для него, как удар ниже пояса, стал приход к нему во вторник Васи Левакова. Без разрешения и не обращая внимания на протестующую секретаршу, Леваков вошел в кабинет своего шефа, закрыл дверь и без обиняков заявил, что намерен идти в полицию.
– Я расскажу им все, как было, – сказал он. – В конце концов, это настоящий несчастный случай. Все образуется…
– Ты думаешь? – спросил Ионенко, лихорадочно соображая, как ему поступить.
– Да, я так думаю, – твердо произнес Леваков.
– Что ж… Возможно, ты и прав. Я ведь тоже места себе не нахожу с тех самых пор… как это все… случилось.
– Ну вот! – обрадовался Леваков. – Если мы расскажем все, как было, то нас наверняка не посадят.
– Думаешь? – посмотрел на водителя Геннадий Викторович.
– Уверен.
– Хорошо, – как-то слишком быстро согласился Ионенко. – А когда ты намерен идти в полицию?
– Да хоть завтра с утра!
– Хорошо, – повторил Геннадий Викторович. – Ты пока иди, а я подумаю…