Брожение
Шрифт:
Карась нервно забегал из стороны в сторону.
— Вот был я вчера в Кельцах, — начал он снова, немного успокоившись, — и со мной произошел такой случай, ну просто… сногсшибательно! Расскажу вам, bon?
— Мы не любопытны. Оставь для своей Карасихи — будет благодарна, — прервал его Сверкоский.
— Поезд подходит! — крикнул рабочий, приоткрыв с перрона дверь.
Появился Орловский в красной фуражке, натянул безукоризненной белизны перчатки и вышел на платформу. Карась замер на ступеньках перед вокзалом. Сверкоский снова согнулся
Поезд с шумом и пыхтением подкатил к станции и остановился; пустая платформа сразу оживилась; смазчики и сцепщики принялись осматривать вагоны.
Орловский, молчаливый и мрачный, прогуливался с раскрытым зонтом вдоль состава; время от времени, проходя мимо окон станционного здания, откуда непрерывным потоком текли хроматические гаммы, он нервно сдвигал брови и крепче сжимал зонт. Тревожно поглядывая на плотно закрытые угловые окна над канцелярией, он ускорял шаг, вздыхал и затем поворачивал обратно. Так он ходил до тех пор, пока паровоз снова не начал пыхтеть, покряхтывать, посвистывать и не двинулся медленно вперед, оставляя за собой клубы рыжеватого, едкого дыма, который, зацепляясь за полуобнаженные деревья станционного садика, дробился на клочья и тянулся длинным серым поясом вдоль ровной стены подступившего к железнодорожному полотну леса.
Орловский вернулся в свою комнату и закрыл за собой дверь. Сверкоский встал с дивана:
— Пошли водку пить.
— Сейчас, узнаю только, где находится пассажирский, — сказал Стась.
Сверкоский с Карасем направились в буфет. В ожидании пассажирского поезда на лавках дремало несколько продрогших евреев; за стойкой, стиснутой между шкафом и печкой, прикрывшись газетой, громко похрапывал буфетчик. В другом углу обширного грязного зала с азартом резались в карты железнодорожные рабочие.
Карась и Сверкоский прошли в соседнюю пустую комнату.
— За твое здоровье, Сверчик, за твою лошадь, твою собаку и твои темные делишки!
— Подожди, придет Бабинский — выпьем вместе.
— Bon! Скажи-ка, дружище, говорят, ты женишься на панне Зофье, или что-то в этом роде?
Сверкоский поморщился, пощипал бородку, с беспокойством посмотрел по сторонам, затем сунул пальцы в рукава и сказал:
— Чем бы я кормил благоверную? Щебнем или шпалами?
— Ну, мохом, как и коня своего.
— Смеешься… А ведь ты человек семейный и сам знаешь, сколько это стоит; впрочем, твоя-то еще ангел.
— Bon, добавь только — ангел в квадрате.
— А нынешние девицы что? Ни рыба ни мясо: где найдешь здоровую, умную, красивую, да еще бережливую хозяйку? Если и найдется такая, так за душой ни гроша. А деньги есть — нос задирает, думает — королева, и претензии какие!
— Да, ты прав: баб надо кормить, башмаки им покупать, платья, да еще развлечения подавай. Жить по-человечески хотят! Ишь чего захотели, шельмы. К тому же не любят, когда их бьют кнутом, как собак или мужиков! — смеялся Карась.
— Не болтай попусту! Известно: бедней всех бед, когда денег нет. Если я бережлив и супругу хочу экономную, так это с одной целью: чтобы потом пожить по-настоящему. Вот увидишь, я еще разбогатею. Скажу тебе откровенно: тут есть одна девушка, готов я к ней посвататься хоть завтра. Я не посмотрю, что она большая цаца…
— Правду говорят, что Гжесикевич женится на дочери начальника?
Сверкоский бросил пытливый вгляд на собеседника, сгорбился, засунул руки глубже в рукава и ничего не ответил: напоминание о Гжесикевиче вызвало в нем бурю негодования.
Прибежал Стась, и они выпили.
— Я только на минутку — тороплюсь: надо подготовить почту к пассажирскому.
— Bon! Но есть еще один источник книг — панна Орловская.
— Та, которая хотела отравиться? Я ее совсем не знаю, видел один раз, когда несли из вагона в дом.
— Так ты не знаешь всей этой истории? Bon, расскажу.
— Почти ничего: я слышал, она поссорилась с отцом, поступила в театр, потом пробовала отравиться — я читал об этом в газетах. Я был уже в Буковце, когда начальник поехал за ней в Варшаву. Что это за девица?
— Сумасбродка, как и ее отец, — прошептал Сверкоский.
— Но образованна и красива, чертовски красива — величественна, как королева, изумительно сложена, взгляд опьяняющий, глаза огромные, пылкие, целовать бы только, сногсшибательно!
Карась, потирая руки и подрагивая всем телом, тихо похихикивал.
— Недурно бы еще пропустить по рюмочке. Буфетчик, шесть крепких!
— Почему сразу шесть?
— Про запас, Стах, не повредит, bon!
— Послушайте, — сказал Сверкоский, поднимая голову, — хочу вам предложить одно дельце, можно хорошо заработать.
— Bon, Сверчик, говори!
— Продается лес, недорого, за тысячу пятьсот рублей. Удобно для вывоза: у самой железной дороги. Смело можно заработать тысячу. Есть на примете и заказчик в Радоме. Давайте действовать сообща — дельце верное и выгодное.
— Покупай сам, у меня нет денег, да к тому же ты меня здорово надул зимой с углем. Дураков больше нет. Знаю, что ты за птица.
— А ты скажи, не обижусь, клянусь, не обижусь…
— Bon! Разве ты не обвел меня вокруг пальца как самый последний мерзавец, а? По-свински поступил. Эй, буфетчик, шесть крепких! — крикнул Карась.
— По-свински, говоришь? И только? Не много! — Сверкоский залился смехом. Перекосив рот и пощипывая бородку, он с насмешливой улыбочкой продолжал:
— Это ерунда, я мог бы ободрать тебя как липку, но в коммерческих делах есть тоже своя этика, мой милый!
— Жульничество, а не этика. За три месяца я потерял триста рублей! Ловко же ты у меня их выудил и переправил в свой карман.
— Купим лес — возместишь убыток.
Подумав, Карась ответил:
— Ладно, я готов стать твоим компаньоном. Где этот лес?