Брусилов
Шрифт:
Вновь и вновь возвращаясь к своим воспоминаниям, Игорь все полнее и образней переживал их заново, находя в этом и душевное удовлетворение, и какой-то неуловимый, вне логики лежащий ответ на свои давние мысли о войне и даже на свои практические профессионально-военные соображения, составлявшие предмет его записок и будущего письма к Брусилову... От каких-либо выводов он был еще очень далек, да и не мог бы их сделать...
Но зато все полнее оттаивал душой, все ближе становился к людям, все меньше останавливался на себе, как бывало раньше... Точно и вправду биение сердца другого человека у самого его уха слилось с биением его собственного сердца навечно...
...Иногда солдат, державший его голову (тогда Игорю казалось, что это все тот
IV
Медленно и любовно, как нежданные дары крепнущей в нем жизни, принимал Игорь и восстанавливал в памяти последовательность событий.
Теперь он видел себя полулежащим на земле, прислоненным спиною к какому-то строению. Ночной мрак уже рассеялся, снег не падал. На том месте, где находился Игорь, снега и вовсе не было. На землю брошена была охапка перегнившей рыжей соломы. Очевидно, кто-то заботливо положил капитана именно здесь, поудобней. Но людей поблизости не оказалось. И именно это их отсутствие, оторванность от них, как теперь понимал Игорь, и пробудило его от забытья, наполнив тревогой... Впереди стояли батареи, вытянувшись бесконечным караваном вдоль дороги. За ними простирались бело-сизые поля, подернутые холодным утренним туманом, покрытые ледяной росой. Этой же росой осыпаны были серые доски зарядных ящиков, и серые стволы орудий, и серые шинели людей, и нахлобученные поверх фуражек башлыки... Ездовые сидели по своим местам, а у обочины дороги прискакивал на тонконогой лошади офицер в сером дождевике поверх полушубка, с надвинутым на лоб капюшоном, Он что-то кричал и взмахивал рукой, указывая куда-то в сторону, очевидно возмущенный тем, что батареи заехали вовсе не туда, куда было нужно... В ответ на его крики со всех концов длинной цепи орудий, ящиков, лошадей разнесся многоголосый гул, куцые фигуры, дремавшие в седлах и на ящиках, зашевелились, караван орудии раздробился, каждое из них в отдельности повернуло жерло в сторону Игоря, заработали нагайки, закричали ездовые, и вынесенные здоровенными конями запряжки понеслись с дороги прочь от Игоря, прямо в открытое поле, над которым уже розовело и вздрагивало бледное зарево восходящего солнца…
Игорь слышал, как загудела медным гудом промерзшая за ночь земля, видел, как орудия вынеслись полем — все вместе, на загляденье дружно, с криком и посвистом — на высокий скат и разом остановились. Видел, как деловито спрыгнули со своих мест «номера», как какое-то короткое время посуетились они около орудий и, отцепив их, начали поворачивать дулами к розовому горизонту, скрытому гребнем холма. Чей-то молодой высокий голос донесся отчетливо;
— Пошел!.. Готово!..
Подхватив свободные передки, кони рысью пустились обратно, перерезали дорогу и, прогрохотав облегченными колесами у самого уха, скрылись за тем длинным сараем, к стенке которого прислонен был Игорь. Солдаты на ходу соскакивали с передков, лошади привычно устанавливались одна около другой. Потянуло приятным махорочным дымком, и, радуясь одной только близостью людей, Игорь тихонечко застонал. Ему хотелось слышать свой голос и знать, что его услышат, хотя острая боль отпустила его, плечи онемели, рукав и шинель на груди набухли от запекшейся крови. Стон похож был на клекот, Игорь поперхнулся и выплюнул сгусток крови. Махорочный дымок защекотал ноздри. От усилий отхаркнуть кровь Игорь ослабел и совсем завалился набок.
— Вам чего не надо ли, ваше благородие?
– услыхал он звонкий молодой голос, очень похожий на тот, что давеча кричал: «Пошел!.. Готово!»
«Спасибо, голубчик... ничего», — хотел сказать Игорь, но, кажется, не сказал. Над запрокинутым своим лицом он отчетливо увидел совсем юное, безусое, веснушчатое улыбающееся лицо.
— Ай-ай! — вскрикнул паренек очень веселым, как показалось, голосом.— Как же так!.. Вы же, ваше благородие, даже и не перевязаны... Это же совсем не годится...
И очень быстро и споро начал возиться над плечом Игоря: очевидно, разрезал или разорвал шинель и гимнастерку на плече и туго перевязал чем-то плечо и грудь... Какое время это продолжалось и как со всем этим справлялся парень, Игорь вспомнить не мог. Но ощущение свежести на губах от холодной воды, которую ему, наверно, давали пить, и близости какой-то бодрой веселости сохранилось в памяти.
Проделав все, что надо, и уложив Игоря поудобней на соломе, не в одиночку, а с помощью еще кого-то, паренек крикнул в самое ухо:
— Сейчас палить начнем!.. Ужо забегу!..— и скрылся. А другой очень густой бас отчетливо и деловито проговорил:
— Вы уж как-нибудь потерпите, ваше высокоблагородие... Скоро вот прикончим с немцем, обязательно дневка будет... тогда и вас до лазарета доставим...
Но в то же мгновение — или это только так казалось— перед глазами Игоря блеснул ослепительный, пронизавший все его существо свет, что-то яростно грохнуло и сотряслось, и Игорь теперь уже надолго и глубоко погрузился в небытие... До той самой минуты, когда до его слуха донесся тихий женский голос:
— Вам чего надо?
И белая косынка сестры заслонила от него свет лампы...
Был ли то грохот и отблеск залпа наших орудий или это упал где-то поблизости вражеский снаряд, контузивший Игоря именно теперь, а не тогда, при ранении, остался ли жив солдат с густым басом, говоривший о бое как о привычной повседневной работе, — Игорь не знал и не думал над этим. И как ни странно покажется, но сейчас этого он и не хотел знать, не это знание считал для себя важным. Никакие моральные веления или чувство долга не мучили его, как тогда — в далеком-далеком прошлом, в первое крещение войною в окопе под Мариамполем... Полоса эта была пройдена, как пройдены были долгие версты родной земли и жесткий боевой опыт. И вдруг оказалось, что искать ничего не нужно, решать для себя должное — незачем, что надо только прислушаться, и все станет на свое место. Закон войны — не писан. Его не прочтешь, — знание его приходит само к тем, кто ладно делает положенное им дело.
В чем же суть этого закона? Игорь и это не стремился выразить словесно. В нем сейчас дремало обычное для него придирчивое рацио. Но все ярче, все светлее, все более видными вставали перед ним жизнь и люди. И он не уставал умственным зрением возвращаться к ним и радоваться. И в этом зрении и радости его физические и духовные силы черпали все большую крепость и мудрость. Он все больше удивлял врачей своим быстрым выздоровлением.
— У вас, капитан, великолепная конституция,— говорили они.
И кто-нибудь один из них, славившийся остроумием, обязательно добавлял:
— Давай Бог нам всем и в ближайшее время такую конституцию!
V
Ротмистр Гулевич, товарищ Игоря еще по полоцкому корпусу, где Игорь учился до поступления в специальные классы Пажеского, ранен был немецкой саблей в самом начале войны, ему ампутировали ногу, он по протекции устроился в дворцовое ведомство и получил в управление дворец Лейхтенбергского, где организовал лазарет для раненых офицеров Петроградского гарнизона.