Брусилов
Шрифт:
Вот она спустилась с Аничкова моста по ступеням лицом к дворцу Лейхтенбергского, мелким шагом спешит вдоль набережной, пересекла мостовую и скрылась где-то тут у ворот.
Игорь опрометью кидается из столовой. Без шинели и фуражки пологой деревянной лестницей спускается вниз, в вестибюль внутреннего хода, бежит по звонким камням двора. В широкой арке ворот видны розовое небо, набережная, первые огни в окнах домов противоположного берега.
— Любовь Прокофьевна! — кричит Игорь.
Он выбегает на улицу. Она идет ему навстречу,
— Любовь Прокофьевна! — совсем тихо повторяет он. Теперь уже он не может произнести «Любинька».
Она замерла в двух шагах от него, застигнутая врасплох.
— Как хорошо, что я вовремя увидал… что я успел... Я теперь не в лазарете... я стоял у окна... Вы шли ко мне?
Она не опускает глаз под его взглядом, Она не в силах прибегнуть даже к той невинной лжи, какою обманывала себя, идя сюда. Она не говорит, что хотела навестить Чегорина, она отвечает просто и коротко:
— Да.
Он берет ее руку, маленькую ручку в лайковой черной перчатке и подносит ее к губам, Она все так же смотрит на него, точно ищет в нем ответа на что-то очень для себя сокровенное. Розовый отблеск зари в ее широко открытых глазах.
— Я думал, что встречу вас в Чернышевом переулке, как тогда, в тот же час,— говорит он и только теперь, впервые, держа в своих руках ее руку, чувствуя сквозь лайку перчатки живое ее тепло, слыша так близко ее короткое дыхание, сознает отчетливо, как она дорога ему, нужна ему навсегда — вот с этой рукой, этими глазами, этим дыханием; как холодно было бы сейчас в жизни, если бы ее не существовало.
Голос его звучит сурово, а в глазах покорность. — Мы должны встретиться. Мне нужно говорить с вами. Об очень важном.
— Да, отвечает она.
— Завтра я заеду за вами с утра. Мы поедем куда-нибудь за город. Хотите на острова или в Царское?
— Утром я исповедуюсь,— возражает она, и милая детская смущенная улыбка на ее губах.
— В какой церкви? Я приеду туда. Я хочу исповедаться в одной церкви с вами!
Ее улыбка еще мягче, пытливость в глазах сменилась нежной укоризной.
— Нет, не надо. Этот день я должна побыть одна... подумать о своих грехах.— И с простодушным лукавством:— Вы можете простить мне мой грех перед вами?
— Какой? — спрашивает Игорь с таким же лукавством, и душа его полнится гордостью и восторгом.— Какой, какой грех?
— То, что я пришла к вам сегодня...
— Вы давно уже со мною,— с внезапной строгостью возражает Игорь.
— Вам нужно идти домой,— вторит ему так же строго Люба, и это выходит у нее как прямой ответ на его слова.—Вы простудитесь. Вам нужно беречься.
— Да нет же, я привык... на фронте...
— Я хочу, чтобы вы были здоровы.
Она протягивает снова свою маленькую детскую руку. Она не потерпит возражений. Для нее он должен быть здоров.
Он спрашивает покорно:
— Но когда же мы увидимся?
— Послезавтра, после причастия, не раньше
Она смеется грудным, глубоким смехом, она стала старше, женственней, прекрасней. В глазах, на губах, в пушистых темных бровях, на всем ее юном лице — умиротворенное женское сияние. Хочется схватить ее за ломкие плечи и, прижав, долго не отпускать, согреваясь ее теплом, затихнуть блаженно...
— Идите.
Он отрывает губы от ее руки, он поворачивается и уходит. Она смотрит ему в спину с тем же немеркнущим сиянием на лице. Когда он оглядывается, она машет ему рукой и медленно-медленно покачивает головой. «Да, да, иди,— будто бы говорит она ему.— Иди, верь, не обману, давно и навсегда с тобою...»
Из окна тамбура Игорь уже ее не видит. Заря над Фонтанкой померкла. Кони блестят под голубым электрическим светом. Петроград погружается в весенние зыбкие сумерки.
XI
И вот они сидят на диване, тесно прижавшись друг к другу, слитые, как одно существо, чувством и помыслами. За ними целых тридцать пять дней совместной жизни! У них уже есть что вспоминать, у них одни и те же радости и печали.
— А помнишь? — говорит она.
— А помнишь? — спрашивает он.
Им нужно разрешить много неясного в своих поступках и отношениях. Нужно все пережить сызнова и додумать до конца: почему они поступали так, а не иначе? Что самое для них важное в их чувстве?
— А скажи, почему ты тогда сказал?..— спрашивает она.
— А что ты думала, когда...— допытывается он.
И это так увлекательно, так безмерно важно, так много, оказывается, еще не открыто друг другу и друг в друге, что просто не видишь конца вопросам и воспоминаниям. Их хватит на несколько месяцев, на год, на два, на всю жизнь!
И так уютно сидеть вместе, такой огромный мир в душе, такое счастье знать, что ни одна мысль, ни одно желание, ни один порыв, ничего-ничего не осталось только для себя!
Они сидят в номере средней руки петроградской гостиницы. Ни в «Астории», ни в «Европейской», ни в одной из первоклассных гостиниц Люба остановиться не пожелала после их возвращения из Финляндии. Ее пугала крикливая роскошь и чопорность модных и аристократических пристанищ. Игорь не хотел встречаться со старыми знакомыми и товарищами по полку и Пажескому корпусу. В пустой квартире матери, у Потаниных, им бы тоже не было так хорошо, как здесь. Здесь они живут уединенно и неприметно для чужого глаза. В их распоряжении остались считанные дни... Но об этом они стараются не думать и не говорить. Зато как привлекателен и ярок кажется пройденный путь. Его у них никто не отнимет...