Брусилов
Шрифт:
Итак, наступление Юго-Западного фронта прекратилось. Брусилов недаром вспоминал, что жил в эти месяцы полной жизнью. Разумеется, от главнокомандующего потребовалось крайнее напряжение сил, он работал по 16 часов в сутки. Но внешне Брусилов оставался прежним: сухим, очень подвижным и живым, великолепно тренированным. В свои шестьдесят три года он был способен без видимого утомления сделать верхом 40–50 верст, причем, выполняя такой пробег, совершенно не считался с дорогой — встречные заборы, канавы и другие препятствия во внимание не принимались. По-прежнему Брусилов очень доступен для окружающих и приветлив, по-прежнему он любит и умеет говорить с солдатами.
После окончания операции забот у главкоюза не поубавилось, Как и предполагало русское командование, вступление Румынии в войну не сняло напряжения с русской армии, а добавило хлопот. Румынская армия была предельно отсталой, а боеспособность ее войск — исключительно низкой. Поначалу румыны продвинулись в Трансильвании, но, как только австро-германское руководство перебросило сюда германские дивизии, румыны побежали. Пришлось России, спасая нежеланного союзника, посылать в Румынию корпус за корпусом. Затем здесь были сформированы две армии. Подчинялись они Юго-Западному фронту, и управление ими для Брусилова оказалось очень сложным, по временам невозможным делом.
Нелепость создавшегося положения Брусилов характеризовал так: «Получалось, что на новом, Румынском фронте его правый и левый фланги подчинялись мне, центр же подчинялся королю румынскому, который со мной не только никаких отношений не имел, но, невзирая на все мои упорные просьбы, ни за что не хотел сообщать своих предложений и присылать свои директивы, без которых мне невозможно было распоряжаться правым и левым флангами этого фронта».
Такое «своеобразное» положение было нетерпимым в первую очередь и потому, что противник продолжал наступление, румынские войска сопротивляться не могли, отходили, не предупреждая русских, и тем самым подставляли их под удар. Брусилов настаивал, требовал от Ставки решительных действий, но положение не менялось, из румынской главной квартиры сведений не поступало. Тогда Брусилов послал в Ставку для доклада царю телеграмму: управлять флангами фронта, центр которого ему не подчинялся, немыслимо. Поэтому, просил настоятельно Брусилов, надо либо подчинить Румынский фронт Юго-Западному, либо немедленно создать новый фронт.
В конце концов такой фронт во главе с генералом В. В. Сахаровым был создан. Но дела здесь шли плохо: в результате четырехмесячных боев румынская армия была разбита и почти вся территория Румынии захвачена германскими войсками. Русскому командованию пришлось перебросить сюда 35 пехотных и 11 кавалерийских дивизий. Фронт удлинился на 500 верст, и только в конце декабря его удалось стабилизировать. Позиционная война наступила и тут.
На остальном фронте она господствовала давно. Вновь зарылись в землю армии, вновь лишь артиллерийская и пулеметная перестрелки да полеты аэропланов — вот и все, что происходило на позициях. Но в этой окопной, утомительной, нудной войне таилась опасность, которую русское военное руководство если и предвидело, то не во всей величине, и которой оно не могло противостоять.
Страна устала от войны. Изнемогала от нее и армия. Мелькнувшее было летом 1916 года воодушевление, вызванное успешным наступлением, быстро прошло и постепенно сменилось состоянием безнадежности. Все чаще слышалось в окопах: немцев нам не победить. И солдаты начинают размышлять, и размышления эти все чаще заставляют их внимательнее прислушиваться к тем, кто говорит: а ради чего ведётся война? Что даст русскому мужику овладение Константинополем? Кто выигрывает от войны, кто на ней наживается? Трудны эти вопросы для русских солдат, они политически неграмотны, они и читают-то с трудом, но они думают…
А тут еще и снабжение на фронте резко ухудшается. Вместо трех фунтов хлеба (фунт — 400 граммов) солдатам, находившимся в окопах, стали давать два фунта, а в тылу — полтора. Мяса раньше полагалось фунт в день, теперь же норму урезали до трех четвертей, а затем и до половины фунта. Вскоре пришлось ввести два постных дня в неделю, когда в солдатский котел вместо мяса клали рыбу, большей частью — селедку. Взамен гречневой каши в ход пошла чечевица… И вот генерал Брусилов, национальный герой (так его именовали газеты летом 1916 года, и, несомненно, в глазах многих он был таковым), стал получать анонимные ругательные письма, в которых ухудшение продовольственного положения ставилось ему в вину. Получал он теперь и письма, в которых сообщалось, что войска устали, что нужно прекращать войну и что, если мира не заключат, то его, Брусилова, убьют. Правда, были и другие письма, в которых, напротив, утверждалось, что если царица-изменница заключит мир с немцами, то его, Брусилова, опять же убьют. Не без юмора Брусилов писал впоследствии: «Из этого видно, что для меня выбор был не особенно широк, а в войсках мнения относительно войны и мира расходились».
Среди войск все чаще и шире проявлялась деятельность революционеров. Главкоюзу по долгу службы приходилось заниматься и этим, в частности, рассматривать апелляции на приговоры военно-полевых судов. Тут нелишне будет вспомнить о роли Брусилова в судьбе легендарного героя гражданской войны Г. И. Котовского. В октябре 1916 года Котовский за революционную деятельность был приговорен военно-полевым судом в Одессе к смертной казни через повешение. За день до срока исполнения приговора Котовский обратился к главнокомандующему Юго-Западного фронта с просьбой заменить ему смертную казнь отправкой на фронт в самые опасные места или же, на худой конец, расстрелять. Брусилов помиловал революционера, и до конца своих дней Г. И. Котовский вспоминал об этом с глубокой благодарностью.
В целом для конца 1916 года утверждение о небоеспособности русской армии было бы несправедливым. Она устала, она начала подумывать о мире, но дисциплина в ней еще поддерживалась стараниями офицеров. Другое дело тыл…
В тылу положение осложнялось с каждым месяцем. Экономическая разруха, обрушившаяся на страну, стихийная тяга народных масс к миру с неумолимой последовательностью толкали массы к революции. Осенью 1916 года напряжение нарастало. Каждая очередь за хлебом (а их было несчетное количество в России той поры) превращалась в политический клуб: женщины, старики обсуждали вести с фронта, слухи о близком и желанном мире, не стесняясь в выражениях, ругали власти…
Взволновались и буржуазные круги, так называемая «общественность». С одной стороны, нарастание революционного кризиса, отчетливо ощущаемое, грозило буржуазии катастрофой. С другой стороны — царизм не желал делиться властью с представителями русской буржуазии, а им так этого хотелось! Отсюда и явление, о котором историк H. H. Яковлев пишет: «Брусиловские победы подняли на ноги «общественность», обозначилась крайне тревожная для нее тенденция: скованная железной дисциплиной армия — а о ее введении хлопотал Брусилов — может привести императорскую Россию к успешному завершению войны. Тогда прощайте надежды на власть, победителей не судят. Отсюда задача, которую с величайшей энергией стала выполнять буржуазия с осени 1916 года, — потоком инсинуаций и прямых подрывных действий окончательно скомпрометировать режим. За это дело взялись решительно все руководители буржуазии — от Родзянко до Гучкова».
Председатель Государственной думы М. В. Родзянко взял за обыкновение выезжать в действующую армию. Еще во время наступления Юго-Западного фронта он просил у Брусилова разрешения посетить Особую армию и получил его. Знакомство с Родзянко, настроенным, как казалось Брусилову, патриотически, должно было пойти па пользу делу. Покидая фронт, Родзянко прислал главкоюзу письмо, в котором сообщал, что вся гвардия в негодовании, что ею руководят военачальники, никуда не годные, и т. д. Брусилов использовал это письмо во время споров с Алексеевым о смене командовании Особой армии.