Бруски. Книга IV
Шрифт:
Низ живота не только распирало, его рвало на части, будто кто-то впился в него когтями и со злостью, с остервенением рвал его, потешаясь над Стешей. Боль ощущалась не только в глубине живота – острая, режущая боль разливалась по всему телу жгучими жилками, будто огненными тенетами. Временами она стихала, но тут же снова поднималась, еще более жгучая, более острая.
– Ой-й! О-о-о-о-иии! Глаза! Глаза на лоб… на лоб лезут… Ой-й, Маша! Машенька! Ну, помоги. Ну!.. Ой! Что это? У меня ноги… ноги пропали. Где мои ноги? Маша! Машенька! – умоляла Стеша, и голос ее стал хрипнуть.
Сначала пот катился
Прошел час, другой, третий… стенные часы пробили десять вечера. Стеша уже перестала кричать. Она только корчилась, вся извиваясь, норовя лечь на живот, чтобы своим телом придавить несусветную боль, и грызла губы.
– Нет, нет, – удерживала ее Маша, не давая ей перевернуться на живот, и все шутила. Но к одиннадцати часам и она отчаялась, видя перед собой Стешу уже почерневшую, с ввалившимися глазами, и неожиданно для себя решила: «Да, она не выдержит». Маша позвонила в больницу, чтобы приехал старший врач, затем присела в ногах у Стеши и растерянно опустила руки.
– Кирилл, Кирилл, – еле слышно звала Стеша.
4
Река Атака была в этот день удивительно спокойна, Казалось, она совсем и не двигалась, а лениво развалилась под солнцем, грея свою могучую спину. Только на крутых изгибах, роясь в жестких скалах, она пенилась и недовольно ворчала, будто сердясь на то, что тут ей перегораживают свободный ход.
– Экая… красавица, – проговорил Кирилл, обращаясь к инженеру Рубину. – А я сегодня купался, – похвастался он. – Я до снегов купаюсь. И жеребец со мной купался. Чуть не утопил, черт!
Рубин о чем-то думал и не сразу ответил.
– Да, – сказал он. – Красивая. Вот так и жизнь меняется: то – тихая, то бурная.
– Тихая жизнь – она нехорошая. Хорошая – бурная. – Кирилл снова посмотрел на Рубина и прищурил глаз.
– Она бурная – нехорошая, – Рубин кивнул на реку и также прищурил глаз.
И оба они громко рассмеялись. Рубин пристально посмотрел на Кирилла, что-то хотел было сказать, но промолчал, очевидно раздумав. Кирилл это подметил и весело прикрикнул:
– А ну, говорите. Что у вас там? А?
– Хорошо. – Рубин снова долго молчал. – Мир запутан, как болотная тина: ни черта там не разберешь.
– А ведь разбираются. Сушат ее, под микроскоп кладут и разбираются. Зайдите-ка в лабораторию к Богданову.
– Это так. Но ведь микроскоп не каждому дан… и не каждого пускают в лабораторию.
– Иной нагваздает, – намеренно ввернул Кирилл простонародное слово, – зачем же его пускать? – и подумал: «С болячкой человек… и болячку открыть боится, как сифилитик. Надо ему помочь». Он решил осторожно задать несколько вопросов Рубину и долго всматривался в крутые берега реки Атаки.
Они уже давно оставили позади себя красавицу плотину – длинную, в триста шестьдесят один метр, похожую на древний зубчатый замок, и теперь мчались вдоль реки плоским левым берегом, переходящим в заливные луга, поймы и степи. Правый берег был крутой, скалистый и слезился черными пятнами, – это выступали залежи руды. Руда тут когда-то очень давно разрабатывалась шорцами – жителями
Об этом хотел заговорить Кирилл с Рубиным, чтоб «заиграть на струнах души металлурга», указать ему, что ведь эти богатства в силах поднять народ только теперь… Но в это время на реке показалось первое сосновое бревно. Оно плыло вниз по течению, иногда вертелось, крутилось, точно заводное, иногда вдруг вставало на попа, уходило в воду, затем снова выныривало, словно кто-то его толкал со дна, и, взмахнув, со всей силой ляскалось на поверхность реки.
– Нажми! – крикнул Кирилл шоферу.
И голубая машина рванулась вперед, перелетая через горбинки, круто изворачиваясь на поворотах, завывая тормозами.
Сегодня утром с верховья реки Атаки пришли тревожные вести. Там, в горах, еще с весны были заготовлены в огромном количестве сосновые бревна для металлургического и тракторного заводов. Весной, во время половодья, бревна, связанные в плоты, не смогли спустить потому, что их негде было принять, ибо берега на строительной площадке были завалены гравием, строительными материалами, и потому еще, что боялись, как бы плоты своим напором не попортили новой, только что отстроенной плотины, а главным образом еще потому, что не хватало рабочих рук и не было той нужды в лесе, какая явилась теперь, когда уже приступили к стройке нового города. Летом же, когда вода спала, плоты совсем нельзя было спускать: они сели бы на первую же мель. И вот только теперь, когда вода поднялась, было решено плоты спустить. Но сегодня утром стало ясно, что плоты непременно порвут канатную изгородь и всей своей массой хлынут вниз по течению: до сегодняшнего дня плоты лежали спокойно, но утром бревна зашевелились, как проснувшиеся удавы, и двинулись, а канаты начали лопаться, будто их кто-то перерубал топором.
Это грозило бедствиями, даже катастрофой: плоты, стихийно сорвавшиеся с места, непременно рассыплются, и тогда разрозненные бревна, никем уже не управляемые, обгоняя друг друга, ураганом понесутся вниз по реке и все уничтожат на своем пути. А на реке уже построен перекидной мост. Бревна, тараня мост, разобьют быки и унесут с собой. На реке стоят баржи с нефтью, керосином – запасом горючего на зиму. Бревна разнесут баржи в щепы. Но главная угроза заключалась в том, что бревна вместе с разбитым мостом, с баржами кинутся на плотину и сокрушат ее, – тогда остановится электростанция, то есть сердце строительства металлургического и тракторного заводов.
– Давай, давай! – снова крикнул Кирилл шоферу и громко выругался, забыв о том, что рядом с ним сидит Рубин. – Черт знает что, – пробормотал он. – Откуда не ждешь, оттуда и свалится.
Место заготовки и склада плотов они увидели еще издали. С крутых гор, усеянных свежими пнями, в ряде мест еще сползали бревна – они ползли, как обезглавленные богатыри, а внизу было тихо, будто там ничего и не произошло. Люди стояли на берегу и смотрели в сторону котлована, над котлованом то и дело проносились стаи диких уток.