Бруски. Книга IV
Шрифт:
– Уйди! Паршивец!
Но машина уже смяла серого и рванулась вперед.
«Ну, черт с ним. Пропал зайчик».
А когда Кирилл вбежал в квартиру, то удивился тишине. И, снимая с себя плащ, он заметил, как у него задрожали пальцы на руках – мелко-мелко, точно перезябли.
«А-а-а, дрожите, – как обычно хотел он отшутиться и внутренне весь оледенел, окончательно перепугавшись мертвой тишины. – Может, уйти? Ведь я не выдержу… грохнусь. Сбежать, может? И почему в столовой столько белья? – не сходя с места, видя в открытую дверь разбросанное белье в столовой, подумал Кирилл. – Может, все же… уйти?» – Но он помимо своей
– Кто там? А-а-а, Кирилл. – Ему навстречу вышла Маша Сивашева в белом халате.
Кирилл не сразу узнал ее, ибо он в это время думал совсем не о ней, а о той, о другой, которую по-настоящему любил – крепко и весь. Он не узнал Маши Сивашевой еще и потому, что лицо у нее было не как всегда – веселое, улыбающееся, а пасмурное, усталое и потное.
– Долго, – устало сказала она. – Мучается. Не понимаешь? Шесть часов. Я все руки отмотала. – Она подняла кверху руки и стала складывать пальцы в кулак. – Мучается… Ах, я не знаю… не знаю, Кирилл, – ответила она на его вопросительный взгляд. – Не знаю. Ой, нет, нет, тебе туда нельзя. – Она загородила ему дорогу.
Но он грубо отстранил ее, распахнул дверь и вошел.
На диване лежала Стеша. Он увидел только ее вздутый живот. Весь исполосованный почерневшими жилками, живот казался горой. Стеша открыла глаза, и Кирилл уже больше не отрывался от этих глаз – огромных, испуганных.
– Кирюша… родной мой, – проговорила она еле слышно и обняла его за шею, притягивая к себе его пыльную голову.
И в это время снова начались потуги. Стеша даже не вскрикнула, она заскрипела зубами, все крепче и крепче сжимая шею Кирилла.
– Кричи! Кричи! – твердил он, приподнимая ее на своей шее. – Кричи…
И Стеша закричала. Она кричала раздирающе, как будто у нее, у живой, выдергивали ноги. Такой крик иногда слышал Кирилл на фронте, в бою, когда человеку попадал осколок гранаты в живот… Стеша кричала без перерыва, без удержу, тело у нее напрягалось в последней мучительной схватке и как-то все одеревенело, а руки с такой силой сдавили шею Кирилла, что он начал задыхаться.
Сколько прошло времени, он не помнит. Только вдруг Стеша смолкла, и он охнул, но тут же раздался другой крик – властный, требовательный и уже гневный. Руки Стеши разжались, тело отошло, и она вся повяла.
– Сын. Вот, – сказала Маша.
Кирилл мельком, удивленный, посмотрел на Машу: в голосе Маши, – может, так только показалось, – послышалась досада.
– Сын. Вот, – еще раз проговорила она.
– Какие глаза? – в забытьи спросила Стеша.
– Серые, – ответила Маша, пеленая маленького, буйного и крикливого человека.
– Значит, в Кирьку, – так же тихо проговорила Стеша и глазами показала Кириллу на его руку.
Кирилл протянул ей руку, вовсе еще не понимая, чего она хочет, а когда она так же, как и всегда, но более горячими губами поцеловала ее, он дрогнул и про себя сказал: «Что б ни случилось со мной, я всегда буду любить тебя, Стеша», – Кирилл вышел из кабинета в столовую, прислонился лбом к холодному стеклу окна. – Вот я и отец. Да, отец, – прошептал он.
– Посмотри, Кирилл, кто измучил Стешку, – уже веселая, произнесла Маша, подавая запеленутого сына.
Кирилл положил сына на ладонь, поднял высоко над головой, и у него невольно вырвалось:
– Живи! Живи, новый человек!
В то время, когда Кирилл держал
– Торф. Горит.
Кирилл сообщил, что у него в доме совершилось необычайное, но Богданов или не расслышал его, или настолько был встревожен, что ничего не понял из объяснения Кирилла, и еще грубее бросил:
– Горит четвертый участок. Там люди, а ты болтаешься дома, – и повесил трубку.
Кирилл, обиженный на Богданова за то, что тот совсем не обратил внимания на его радость, подошел к Стеше и решительно сказал:
– Я не поеду. Ну, как я тебя оставлю одну…
Он ожидал, что Стеша обрадуется, но она нахмурилась, на бледном лице вспыхнул румянец, а губы начали вздрагивать, как вздрагивают они у нее всегда, когда она чем-нибудь недовольна.
– Ты сердишься? Но ведь Богданов вовсе не знает, что у нас тут.
– Как же ты не пойдешь? – Она обняла его за шею и мягка, но с укором, как малышу, не желающему идти в школу, сказала: – Кирюша!
И он понял: надо ехать, отказ от поездки прозвучал для Стеши так же, как если бы Кирилл отказался взять на руки маленького сына. И, благодарный ей за то, что она так поступила, он подумал: «Я, конечно, остался бы, если б она этого захотела, но все время бы думал о том, что ж творится там, на торфоразработках, и это как-то омрачало бы мою радость». Он об этом ей не сказал, а, наклонившись еще ниже, прошептал:
– Какая ты у меня умница! Ну, я скоро вернусь, а ты береги себя.
И вышел из квартиры. «Да. Отец! Отец!» Это чувство с каждой минутой все больше полонило его, росло в нем, захватывало его всего, и, сев в машину, он совершенно забыл, куда ему надо ехать, что надо делать. «Отец! Отец! Отец!» – то и дело повторял он про себя, и слово это оживало, наполнялось новым содержанием – огромным и важным. Он прикрыл глаза рукой и снова увидел маленького сына, прилипшего к груди матери, и мать, лежавшую на диване, – здоровую и радостную. «Да, отец, отец, отец», – еще раз повторил он и открыл глаза, видя перед собой уже город, кишащий людьми, город в котлованах, каркасах, в рытвинах, пересеченный воздушными линиями, железными дорогами, громыхающий и орущий.
– Ехать будем или стоять будем? – спросил шофер.
– Ах, да. Едем на четвертый участок. Нет, сначала на второй.
6
Несметные богатства торфа залегали поблизости от строительной площадки, в огромной долине, расхлестнутой километров на двести вглубь и вширь. Неопытному глазу долина вовсе ничего не говорила: она сплошь поросла мелким, перепутанным кустарником, горбатыми карликовыми сосенками, хилыми березками, кочками и коврами мха. Кое-где виднелись озера, кишащие дичью. Кое-где были тропы, проложенные зверем. Внешне долина казалась совсем мирной, но это отнюдь не значило, что ее можно было без труда пересечь вдоль и поперек: в ряде мест попадались подпочвенные болота, заросшие, как бы закупоренные, тонким слоем торфа, – и стоило человеку или зверю ступить на эту корку, как она немедленно проваливалась, а подпочвенное болото превращалось в засасывающий омут. В таких омутах немало погибло зверя, охотников и заблудившихся путешественников.