Бруски. Книга IV

Панферов Федор Иванович

– Тогда этого позовите, Павла Якунина. Ну, героя.

Павел пришел к нему только под вечер и, остановившись перед кроватью, спросил:

– Что с тобой, Егор Иванович?

– Струна лопнула, – ответил Куваев и закатил глаза, затем заговорил медленно, с расстановкой, боясь, как бы чем не обидеть Павла: – Слушай меня, Паша. Один я. Детей у меня нет. Жена? Жен было много, да все не уживались со мной. Вот я один… как оторванный собачий хвост.

– Зачем же один? Тебя вся площадка знает. Полсотни тысяч человек. А ты – «один».

– Да. Это так, –

сказал Егор. – Но вот если бы были у меня дети, всех за тебя бы променял.

– Это зачем же?

– Ты того, не груби… а душу мою пойми.

– Эко вы, старики, любите о душе болтать. И отец мой – вот такой же. Детей бы он своих за меня променял. Да что они, дети-то твои, – сапоги, что ль: хочу – сменяю, хочу – сам истаскаю.

– Да нет. Ты зря. – Егор Куваев снова задумался, подыскивая подходящие слова: – Ты вот что… Пойми, – я на свою прежнюю жизнь смотрю, как на позор. Опозорена она у меня – прежняя жизнь.

Было это еще в те дни, когда он, мастер на все руки, Егор Куваев, ходил за вагонеткой на кладке коксовой печи. Тогда вечера он проводил в земляном поселке «Распивочно и на вынос». И однажды, лежа в канаве, он почувствовал, что чьи-то заботливые руки поднимают его и несут куда-то. Очнулся он в землянке. Над ним наклонился человек и растирает его спиртом. У человека лицо под Христа – черная борода и волосы длинные, точно у попа, а шаг какой-то чудной, приседающий, точно у человека обрублены пятки. Это был все тот же юродствующий монах. Но теперь он сбросил с себя затасканные луковицы, тряпье, отрастил бороду и стал походить на Христа. По углам же землянки тоже сидят какие-то люди. Среди них Егор Куваев признал Зинку, первую жену Кирилла Ждаркина.

– Компаньице кланяюсь, – проговорил он и хотел было выбраться из землянки, но человек с подбитыми пятками остановил его:

– Чего ты хочешь, брат?

– Водки.

И они долго пили, до утра. В пьяном угаре человек с подбитыми пятками что-то все нашептывал Куваеву, намекая ему на его золотую голову, и все стучал кулаком по столу, выкрикивая:

– Мстить надо. Весь мир на ноги поднять и мстить!

Потом Куваев почти каждый вечер бывал в этой землянке… И раз, в минуту пьяного угара, ему подсунули маленький, аккуратный ломик и сказали:

– Иди, брат, вот с ним и сделай там свое дело.

И дело было простое. Они во тьме ночи прокрались к складам и там, где расходились поезда, свернули ломиком стрелки рельсов… и в ту же ночь огромный состав с заграничным оборудованием скатился под откос.

Об этом – о ломике и о том, что Егор Куваев своими руками развел железнодорожные стрелки, – он Павлу Якунину не сказал, а все время говорил только о «темной компании» в поселке «Распивочно и на вынос».

Павел во время его рассказа стоял у окна и бормотал:

– Бывает… Да. Жара какая стоит. Осень, а жара, – и, вслушиваясь в рассказ Куваева, снова повторял: – Бывает. Мало ли темного люда на горах. А может, это все у тебя с устатку?

– Чего там с устатку! А вот насчет хлеба. Хлеба нету, надо,

слышь, бунтарство устроить.

– Да, да, бывает, бывает, – бормотал Павел, уже зная, что Егор Куваев не просто ходил в эту землянку, а что-то настряпал вместе со всей компанией… «Иначе бы он не плакал», – думал он, глядя, как льются слезы у Куваева. – Бывает. Чего это гарью пахнет? Не горит ли торф? – спохватился Павел.

– Ага! Ну вот я тебе говорил. – Куваев вскочил с койки и, несмотря на протесты дежурного врача Маши Сивашевой, вместе с Павлом Якуниным выбежал из больницы и кинулся разыскивать Кирилла Ждаркина.

3

Бегство Егора Куваева и Павла Якунина из больницы удивило Машу Сивашеву. Она поняла, что в этом скрывается что-то такое, о чем непременно должен узнать Кирилл Ждаркин. И она позвонила в горком партии. Но оттуда ей ответили, что Кирилл еще утром куда-то выехал.

«Где он? Стеша, наверное, знает», – решила Маша и позвонила.

– Егор Куваев сбежал из больницы, – сказала она.

– Егор? Что там Егор. Ты скорее приходи ко мне… у меня что-то случилось…

В четыре часа дня – это Стеша заметила по часам – у нее пошли воды. Вскоре к ней явилась Маша Сивашева, и начались приготовления. Стешу уложили в кабинете Кирилла, – так она захотела сама, – на диване. К удивлению Маши, ничего не было приготовлено – ни пеленок, ни простынь.

– Да что ж это у тебя так?

– А-а, все будет, – Стеша улыбнулась.

Все ждали – и Кирилл, и Маша, и даже Богданов, и Захар Катаев, которые тоже относились к родам Стеши, как к своему семейному делу, – все ждали, и особенно Стеша, что роды у нее пройдут легко, благополучно, ибо она была здоровая, развитая, крепкая мать. Только один Кирилл иногда сомневался в благополучном исходе и намекал об этом Стеше, подсмеиваясь над ее геройством, на что Стеша всякий раз отвечала ему:

– Вот увидишь, у меня это произойдет, милка мой, незаметно. Если ты даже рядом со мной будешь спать, и то не услышишь. Разбужу тебя и скажу: «А ну, Кирилл, получай сына».

Кирилл осторожно уговаривал ее:

– Послушай… Может быть… Ведь теперь научились рожать без боли. Что-то такое делают – и женщина рожает так себе, без боли.

– Вроде орехи грызет?

– Да. Может, и тебе так же? Ну, полежишь в больнице.

Стеша решительно встряхивала головой, шептала:

– Нет. Я хочу… Хочу от тебя иначе.

– Да, да… хочу с болью, – шептала она и теперь, расхаживая по кабинету. Сначала она ходила из угла в угол, затем начала кружить, как на привязи, а боль все поднималась, застилала глаза, – и Стеша уже ничего перед собой не видела. Она только твердила, тихо, еле слышно и как-то несвязно: – Кирилл… Кирюша… славный мой… для тебя… тебя… тебя, – и вдруг кто-то долбанул ее в поясницу, и в этот миг имя Кирилла выпало из ее сознания, все заполнилось тупой болью, и уверенность ее окончательно рухнула. Стеша повалилась на диван и вцепилась руками в живот.