Брызги шампанского

Пронин Виктор Алексеевич

Такое бывает – ты еще не проснулся, еще бродишь по жутковатым тропинкам собственного сна, пьешь водку с людьми, давно умершими, жмешь руки покойникам, целуешься с женщиной, от которой не осталось ничего, кроме смутных, придуманных воспоминаний, и понимаешь, понимаешь, что заканчивается какой-то важный отрезок твоей жизни.

Открыв глаза, я долго смотрел в окно. По стеклам стекали медленные капли дождя вперемешку со снегом, с берега доносился грохот волн, перемалывающих мусор прошедшего сезона, чтобы к весне морю опять предстать чистым и ласковым.

Я достаточно побыл в Коктебеле, пора было подумать об отъезде. Стерлись во времени мои криминальные следы, и вряд ли кто еще хотел свести со мной счеты. Жизнь, как громадная грохочущая бочка, катилась куда-то вниз, подпрыгивая на ухабах, на камнях и выбоинах, и теперь уже другие люди перемалывались в ее железном нутре, другие кипели страсти, сгорали другие деньги.

Нас было много на челне...Иные парус напрягали, иные тихо умирали.Лишь я заброшенный пловец...Лишь я загадочный певец...Лишь я законченный подлец...

Откуда-то снаружи раздался свист. Я подошел к окну, отодвинул штору.

Внизу, совершенно мокрый, настолько мокрый, что даже не прятался от потоков дождя, стоял Жора. Увидев зыбкое мое изображение сквозь стену дождя, он махнул рукой. Я спустился вниз, открыл дверь.

Он прошел по номеру, оставляя за собой мокрые туфли, плащ, какую-то бесформенную кепку.

– Прекрасная погода, не правда ли? – спросил я.

– Нормальная, – кивнул Жора. —

Запретите мне пить – своей силой воловьей,Все запреты нарушив, я достану питья.Запретите любить – и наполнит любовьюМою тихую душу парадокс бытия.

– Наливай, – сказал я.

В шутку сказал, чтобы не молчать, чтобы показать, что и я жив, что и во мне еще теплится огонек. Но Жора все понял правильно – порывшись в мокрой своей одежонке, он вынул бутылку мадеры. Видимо, она долго мокла под дождем, поскольку этикетка сползла и теперь косо торчала, прилипнув к донышку бутылки.

Мы молча чокнулись гранеными стаканами.

– Жанну видел, – сказал он.

– Живая?

– Не понравилась она мне на этот раз.

– Сошел загар?

– Загар держится, хотя и потускнел... Меня не узнала.

– Может, не увидела?

– Увидела.

– В таком виде и я бы не узнал.

– Я был гораздо суше.

– Где?

– В Феодосии. Недалеко от галереи Айвазовского. Там рядом почта и переговорный пункт. С кем-то общалась.

– По телефону?

– Да, – Жора опять разлил по стаканам вино. – По междугороднему. Там в окошке работает знакомая женщина... Она хорошо ко мне относится. Откровенно говоря, она всегда ко мне относилась... с пониманием. Я спросил у нее – куда звонила эта юная красавица... И женщина мне сказала... Не лукавя, не таясь. Она всегда со мной вела... И на этот раз тоже.

– Ну? – не выдержал я.

– Ганновер. Север Германии.

– Слышал, – сказал я.

Я мог бы еще много чего сказать, поскольку мне много чего открылось, едва я услышал это короткое слово «Ганновер». Но Жоре мои соображения были совершенно ни к чему. Мне вдруг стало неоспоримо ясно – пора сматываться.

И лучше сегодня, нежели завтра.

И лучше до обеда, чем после.

– Кстати, не дозвонилась. В Ганновере к телефону никто не подошел. Тебе все это ни о чем не говорит?

– Говорит.

– Значит, я не зря приволокся в такую рань?

– Не зря.

Когда звучит призыв «Налей!»,То, утверждать я не устану,Мне блеск граненого стаканаМилей всех кубков королей!Сольемся, друг, ведь мы с тобой,Пожалуй, братья – два сосуда!И радостно живем, покудаПолно в нас жидкости хмельной!

– Жора... Ты слышал когда-нибудь имя великого поэта древности – Омара Хайяма?

– Доводилось, – настороженно проговорил Жора.

– Так вот, этот Омар в подметки тебе не годится. Слабак!

– Да? – произнес Жора озадаченно. – Тогда я пошел за мадерой.

И, сунув ноги в мокрые свои туфли, на дне которых еще плескалась дождевая коктебельская вода, набросив на плечи черное пальто со стекающими струйками воды, Жора вышел из номера. Подойдя к окну, я увидел, как, ссутулившись под дождем, он частой походкой заторопился к киоску, едва ли не к единственному киоску, который не закрылся на этом диком, кошмарном по своей безысходности, безлюдном побережье.

Вернувшись из больницы, Выговский застал свою контору в явном запустении. Машин на стоянке почти не было, не видел он и охранника у подъезда. Скользнул взглядом по окнам – шторы задернуты даже в тех комнатах, где задергивать их не было никакой надобности. Об убийстве Курьянова он узнал еще в больнице, телевизионщики доложили ему об этом событии во всех подробностях – и дырку во лбу показали, и в какой позе застали, показали, как всплескивали руками и причитали его последние собутыльники, мгновенно протрезвевшие и даже, кажется, радостно возбужденные. Они никак не ожидали, что в этот день случится такое крутое развлечение. Как же – их мнением интересовались, у них спрашивали, просили поделиться впечатлениями, предположениями, догадками.

– Не было врагов у Анатолия Анатольевича, не было! – твердили они в один голос. – И не могло быть врагов у человека столь порядочного, самоотверженного в работе и неподкупного.

Говорили и сами не верили себе же, поскольку понимали лукавыми своими мозгами, что неподкупность тоже достаточно уважительная причина для подобной разборки.

Выговский медленно поднялся на второй этаж. С кем-то здоровался, кому-то что-то отвечал, благодарил за какие-то поздравления. Он и сам не знал – с чем его можно поздравлять.