Будь моим сыном
Шрифт:
— Ого! — воскликнул Пыхов Ким, — В самом деле, пятьдесят?
— Точно! Полмешка сахара. Одному человеку целый год чай пить.
Анна Николаевна спрятала блокнот, спросила Сашку:
— Ну вот, теперь скажи, пожалуйста, кого ты без сахара оставил? Чего молчишь!
Не ожидая Сашкиного ответа, ребята подняли вой,
— Гнать Сашку!
— Долой!
— На мыло!
Молча сидел бригадир Сотник, смотрел по очереди на Сашку и Ваняту. Серые, с маленьким черным зрачком глаза его светились недобрым огоньком, Казалось, подойдет он сейчас к Ваняте, возьмет за шиворот и встряхнет как мешок с сахаром,
«А ты, Пузырев, чего молчишь? Тебя это тоже касается!
Дрейфишь, да?»
Ванята ерзал по земле, как на горячей сковородке, на которой чумазые черти жарят в свое удовольствие грешников и разгильдяев,
Но Сотник ничего подобного Ваняте не сказал. Только еще больше помрачнел.
— Надо решать оргвопрос, — обернулся он к агроному. — У меня есть предложение. — Бригадир Сотник встал, поправил на комбинезоне ремень и голосом торжественно-печальным, как на похоронах, сказал: — Предлагаю исключить Трунова из бригады. На всю жизнь.
Все притихли, смотрели на Анну Николаевну и на своего сурового друга Ваню Сотника.
— Я согласна, — сказала Анна Николаевна. — Только у меня есть поправка: давайте исключим Трунова условно. Если он еще раз... Голосуй, Ваня!
За оргвопрос с поправкой агронома проголосовали все. Ванята поколебался минуту и, встретив еще раз недобрый взгляд Сотника, тоже поднял руку.
Глава десятая
ПИСЬМО
Пробежало пять дней. Прыг-скок, прыг-скок и допрыгали до воскресенья.
Каждый день ждал Ванята, что все обнаружится, раскроется, и ему намылят шею. Несколько раз хотел он честно признаться ребятам, но все тянул и тянул... Теперь каяться было уже стыдно. Эх, если б повернуть все иначе!
В воскресенье Ванята первый раз в Козюркине пошел на рыбалку.
Он сидит нахохлившись возле старой черной коряги и смотрит на поплавок.
Рядом с ним Марфенька в коричневом, похожем на шляпку гриба, берете.
Два дня назад Ванята сообщил ей, что пойдет на речку, и показал заветный щучий крючок.
— Если хочешь, можешь идти, — разрешил он. — Посмотришь, как я этих щук таскать буду.
Марфенька не знала, что рыбаки приглашают в компанию для отвода глаз. На самом деле они — заядлые одиночки-молчуны. Но это не от прихоти и характера рыбаков, а от самой рыбы. Она не любит, когда рядом топают, разговаривают, шмыгают носом. Говорят, рыба не возражает против тихой, ласковой песни. Но это уже когда как придется...
Берег сползал в воду широкой песчаной полосой. Не затихая, струилась по ней, будто живое золото, волнистая рябь, омывала лиловые, затонувшие листья тальника.
Лишь изредка пробежит по дну суетливая тень малька и скроется в глубине. Настоящая рыба упорно не хотела ловиться. Гусиный поплавок с ярким красным кончиком равнодушно покачивался на мелкой стержневой волне.
У Марфеньки удочки не было. Она сидела просто так, мешала Ваняте сосредоточиться и поймать обещанную щуку.
Марфеньке надоело сидеть и смотреть на поплавок.
— Брось свою щуку! — ныла она. — Все равно не поймаешь. Брось!..
Ванята сердился, отпихивал Марфеньку локтем.
— Отойди, говорю. Слышишь?!
— Бро-ось! Ну, бро-ось, — тянула на одной ноте Марфенька.
Но тут, в эту самую минуту, поплавок нырнул. Кончик удилища вздрогнул и согнулся.
— Тащи-и-и! — закричала Марфенька. — Тащи-и-и!
Ванята повел леску чуть-чуть в сторону и на себя, подсек рыбу и взмахнул удилищем. В воздухе, растопырив все свои плавники, затрепыхал огромный полосатый окунь.
— Тащи-и-и!
Марфенька кинулась на добычу, упавшую в траву, дрожащими от радости и нетерпения руками схватила окуня и подняла вверх, как вымпел.
— Окунищу пымали! — оглушительно, коверкая от радости слова, закричала она. — Окунищу пымали!
За первым окунем пошел второй, третий. Потом на крючок попалась серебряная плотвичка и в конце концов — черный и корявый, как веточка ольхи, щуренок.
— Пымали! — неслось по берегу.— Пымали!
А рыба уже не обращала внимания на эти завывания, цапала все подряд — и червя, и живца, и твердый, сплющенный катышек хлеба.
— Дай я пымаю! Ну дай! — стонала Марфенька.
Хуже всего отдавать снасти в самый разгар дела. Но Ванята все же уступил удочку. Насадил на крючок свежего червя, поплевал на него с двух сторон и сказал:
— Дальше кидай. На середку!
Поплавок послушно стал на попа, качнулся раз, другой и замер в ожидании. Чувствовала рыба, что удочку держит неумелая рука, или это просто оказалось делом случая, но клев моментально прекратился.
Откуда-то из лугов прилетела дымчато-синяя, будто из сказки, стрекоза. Покружила над быстриной, высмотрела, пучеглазая, поплавок и села на красную трепетную верхушку.
Марфенька дернула леску. Стрекоза неохотно взмыла вверх, полетала там для отвода глаз и вновь уселась на поплавок. Села — и ни с места. Хоть кричи на нее, хоть стучи ногами, хоть запусти в нее комком грязи.
Рыбачить не было смысла. Ванята полез в воду за куканом с рыбой.
Но вдруг за кустами, которые стеной закрывали берег, послышался протяжный зовущий крик:
— Пузы-ырь! Эй, Пузы-ырь!
Ванята посмотрел на Марфеньку, Марфенька на Ваняту.
— Пыховы! — сказала она. — Вишь, как орут!