Будь моим сыном

Печерский Николай Павлович

Но дороги, как бы далеко ни разбегались они по белу свету, все равно приводят человека к родному порогу. Вер­нется и Ванятин отец. Откроет дверь, поглядит на мать, на Ваняту, на свой портрет возле окна и сразу расцветет.

«Молодцы, Пузыревы! — скажет он.— Значит, не ошиб­ся я. Спасибо вам и, пожалуйста, простите. Виноват я...»

Ванята подождал, пока мать доест борщ, по-хозяйски собрал миски, бросил туда корки хлеба, ложки и только то­гда спросил:

— Приходили на меня жаловаться?

— Ну, приходили...

—

И ты что — поверила?

— А то я не знаю тебя. Дня без драки прожить не мо­жешь. Такого там сраму набралась!

— Так он же первый! Я разве хотел?

— Ну тебя! Так на тебя рассерчала! Думала, приду до­мой и вздую, чтобы знал... потом уже парторг рассоветовал. Сам, сказал, поговорит. Чего ты сцепился с Сашкой этим?

— Так просто... я ничего, а он...

— Молчи уж лучше! У всех дети как дети. Ты только... Как горох, от тебя все отскакивает.

Мать устало провела рукой по лицу, подняла глаза на Ваняту.

— Можешь ты хоть раз вникнуть или не можешь?

— Конечно, я всегда...

— Не дерись ты с ребятами. Будь человеком! Обещаешь, что ли?

— Так я ж не дрался! Я тебе все объяснил...

Мать махнула рукой, поднялась из-за стола.

— Что с тобой говорить? Дикий ты человек! Давай луч­ше спать. Ноги уже не носят.

Ванята разделся и полез под одеяло. Лежал, прислуши­вался к ночным шорохам и ждал, когда мать снова загово­рит с ним, спросит о чем-нибудь или сама расскажет о своей ферме или о том, что сулит им теперь жизнь в Козюркине.

Мать выключила свет, и комната спряталась в темноту. Прошло немного времени, и Ванята заметил в черной глухой пустоте крохотную золотую искринку. Она бегала взад-впе­ред над материной кроватью, тихо и вкрадчиво тикала. Это тайком от всех раскачивалась на маятнике заглянувшая в окно вечерняя звезда.

— Как там на ферме? — не вытерпел наконец Ванята.

Мать вздохнула.

— Запустил все Трунов этот. Телята худющие, грязные... Мне самую плохую группу дали. Прямо страх!

— Зачем же ты взяла?

— Кому ж их? Все одно выхаживать. Телочка там одна в дождь простыла. Кашляет и кашляет. Так уж ее жаль! Бусинкой зовут...

— Ты ее, что ли, так назвала?

Мать промолчала. Но Ванята догадался — кличку телен­ку дала мать. В прежнем их селе тоже так было — коровам и бычкам давали вначале скучные, серые клички. Были там и Лысухи, и Маньки, и Рябухи, и Брухатки и даже легко­мысленный одноглазый бык Прогресс.

Потом все переменилось. Вечером по улице, как пятнис­то-белая туча, важно шло колхозное стадо. Колхоз, где мать работала дояркой, продавал больше всех теплого, пах­нущего лугом молока, густых тягучих сливок, желтого вкус­ного масла. И все это давали материны Бусинки, Зорьки, Касатки...

Мать долго не могла уснуть, тихо, так, чтобы не услы­шал Ванята, вздыхала.

В

селе подняли лай собаки. Сначала тявкнула одна, за ней другая, а потом пошло... Собачий лай перекатывался с одного края в другой, смолкал на минуту и разгорался с новой силой. В этом разгулявшемся хоре были и дискан­ты, и теноры, и альты, и тщедушные фальцеты, и суровые деловые басы. Кто знает причину этих ночных концертов? Может, начала его какая-то мнительная собачонка, а может, приползла из посадок к сараям и вспугнула всех наглая желтоглазая лиса...

А сон между тем знал свое дело. Походил вокруг Ванятиной кровати, взобрался без спросу на подушку и прильнул к горячей щеке.

— Разбуди завтра пораньше, — уже сквозь сон сказал Ванята, — Парторг велел. Ладно, мам?

И, не дождавшись ответа, тотчас уснул.

Ночи бывают короткие и длинные. Этой не было ни кон­ца ни краю. За окном лил дождь, гулко, будто кто-то ссы­пал в кучу сухие поленья, гремел над самой крышей гром. Ванята проснулся в третий или четвертый раз и увидел в блеске молний мать. Она сидела на кровати и надевала чулки.

— Чего ты, мам?

— Спи давай! — донеслось из темноты.

— Ты куда?

— На Бусинку погляжу. Как бы в окно дождя не наме­ло. Стекло там побитое.

— Не пущу я тебя, — твердо сказал Ванята. — Спи — и все! Слышишь?

Мать продолжала одеваться. Тогда Ванята поднялся и еще решительней сказал:

— Я тоже пойду. На дворе вон чего!

Он быстро натянул штаны, рубашку, стал искать под кро­ватью носки.

— В сенцах тетки Василисы плащ висит, — сказала мать. — Надень.

Кроме плаща, Ванята нашел в сенцах фонарь «летучую мышь», посветил матери, пока она запирала дверь, и вместе с ней шагнул в черный мокрый двор. Желтый кружок огонь­ка тускло освещал вязкую, уплывающую под ногой дорогу. Мать послушно шла за Ванятой, ступая в его след.

— Правее держи! — оборачиваясь, кричал Ванята. — Правее!

Сейчас, когда шел он впереди, освещая дорогу другим, он ничего не боялся — ни темноты, ни глухого, ревнивого бреха собак в подворотнях, ни ярких, рассыпающих вокруг синие зарева и гулкие громы молний.

— Правее держи!

Скоро в блеске молний возник на холме длинный при­земистый сарай. Вокруг, тычась мордами в изгородь, бро­дили коровы. Ветер распахнул одну половину ворот сарая, и коровы разбрелись по двору.

Пряча глаза от дождя, жалобно и терпеливо мычали. Мать и Ванята с трудом загнали коров на место и побежа­ли к телятникам — узеньким, как пеналы, решетчатым за­городкам в конце сарая. Ванята сразу же увидел Бусинку. Рыжая телочка лежала на голом полу. В окно били наискось холодные и дымные, как туман, струи дождя. Бусинка жа­лобно смотрела на Ваняту. Маленькое острое ухо ее с белы­ми волосками внутри тихо и нервно вздрагивало.