Будь моим сыном

Печерский Николай Павлович

Стемнело. Из вагончика вытащили длинный черный шнур с лампочкой-переноской. Ярко вспыхнул на воле ого­нек. Все погасло вокруг — и поле, и вагончик, и тетка Васи­лиса, которая накладывала картошку в глубокие железные миски. Только у стола дымился светлый круг. Был виден и высокий непочатый каравай хлеба, и разложенные по по­рядку ложки, и кружки с тенью от ручек, и озаренные снизу лица трактористов.

Ванята съел миску картошки, выпил пахучего, терпкого чаю, который тетка Василиса заварила на вишневых веточ­ках, и немного

повеселел. Все казалось теперь чуточку про­ще, а жизнь — доступней и лучше. Молоденький вихрастый тракторист предложил Ваняте сгонять разок в шахматы. Расставив локти на столе, Ванята склонился над доской.

Тракторист играл не торопясь, долго обдумывал каждый ход. Поднял фигуру и, прицеливаясь, куда ее поставить, спросил:

— Ты в самом деле в колодец лазил?

Ванята вздрогнул.

— Врут! — неохотно сказал он. — Кольцо само в ведро попалось...

— И я тоже так размышляю, — ответил тракторист. — Там же прямо тебе шахта! Тетка Василиса сколько меня подъялдыкивала — лезь, мол, и все... А играешь ты ничего. Мастак!

Вскоре тракторист объявил «мастаку» мат. Поднялся до­вольный, с хрустом расправил плечи и сказал:

— Айда спать, а то уже туман в глазах.

Постелили Ваняте на втором этаже, Вихрастый тракто­рист раздевался внизу, разглядывал в полумгле портрет девушки из журнала и вздыхал. Заскрипели доски. Тракто­рист лег рядом, сказал сам себе: «Н-да, вот это ягода» — и затих.

И тотчас где-то очень далеко, возможно, на самом краю света, взвизгнула гармошка. Потом снова пришла тихая, глу­хая тишина. За окошком вспыхивали порой и пропадали желтые огоньки-светляки. Это работал в ночную отец Пыховых...

В тишине хорошо спится, приходят тихие сны. Ваняте приснился отец. Он был не такой, как на карточке, но все равно похожий. В солдатской, выгоревшей на плечах гим­настерке, в больших, как у тракториста Пыхова, сапогах. Они шли по лугу. Вокруг цвели ромашки, клонила к земле сизые кисточки люцерна, дымились желтые огоньки су­репки.

«Люблю я тебя без памяти! — сказал отец. — Думаешь, легко мне было вот такому возвращаться. Лицо, видишь, ка­кое? После пожара это...»

«И я тебя люблю, — признался Ванята, — На всю жизнь!»

Вдоль дороги, будто брошенные кем-то листочки бумаги, летали по ветру белые мотыльки. А может, в самом деле бу­мажки — от того самого письма, которое прислал Гриша Самохин. Ну и дурак все-таки этот Гришка!..

Потом отец и Ванята увидели овсяное поле. Густое, зе­леное, чуть подернутое сизым налетом, Будто еловый бор. Где-то там, в гуще его, если подумать, сидит желтоглазая сова, стоят на своих белых ножках грибы, озираясь, бредет плутовка лиса...

Они постояли у края поля, потом отец сказал:

«Ты иди, а я после тебя. Чтобы сюрприз! Портрет, гово­ришь, висит?»

«Висит. Я тебе точно. На всю жизнь!»

Отец обнял Ваняту, притянул к себе. И тут Ванята

про­снулся. Рядом, положив ладонь на его плечо, спал отец Пыховых. В окошке брезжил рассвет. Слышалось, как где-то далеко, наверное, в Козюркине, стройно пели утреннюю зорю петухи. Лицо Пыхова было спокойно, на щеках и подбород­ке выжелтилась колючая щетина. Выше густой и тоже с рыжинкой брови темнела маслянистая полоска — видимо, недосуг было отмыться в темноте после ночной смены. Ва­нята снял руку Пыхова с плеча, поднялся. Пыхов встре­пенулся, сонными глазами поглядел на Ваняту.

— Ты чего? Лежи, говорю...

— Я сейчас. Спите. Я по делу...

Пыхов перевернулся на другой бок и снова захрапел.

Степь уже проснулась. А может, она и не затихала со­всем. Ворчали, выворачивая пласты земли, тракторы, пома­хивали издалека ребристыми мотовилами комбайны, стре­котали жатки-тараторки.

Ванята выбрал самую короткую дорогу в Козюркино. Только домой! Все будет, как в этом хорошем сне — и отец, и ромашковый луг, и овсяное поле, в котором, если помеч­тать, прячется желтоглазая сова, стоят на белых ножках грибы, озираясь, бредет плутовка лиса...

Роса обметала травяную обочину дороги. Ванята разулся и пошел босиком. Из-за хлебов виднелись треугольники крыш и верхушки деревьев. На взгорке, в километре от Ва­няты, темнела одинокая сосна с плоской густой вершиной. Ванята загадал — если доберется до сосны и не встретит по дороге ни пешего, ни конного, — все у него будет в порядке и отец непременно вернется домой.

— Впере-о-д! — крикнул сам себе Ванята.

Но мечта его не сбылась. Слева, где петляла дорога на ферму, появилась и побежала наперерез Ваняте дуга и кон­ская голова с торчащими врозь ушами, послышался глухой рокот колес.

— Н-но! — услышал Ванята. — Н-но, оргвопрос!

Ванята оглянулся по сторонам и, спотыкаясь, побежал в хлебное поле. Упал на теплую, не просохшую от росы землю и лежал до тех пор, пока телега не промчалась мимо.

Глава девятнадцатая

РАДОСТНАЯ ВЕСТЬ

Всю неделю лил дождь. Умолкли в поле тракторы, опу­стели дороги. Промокли, потемнели плетни и черепичные крыши; сникли в палисадниках цветы.

Сегодня воскресенье. Ванята сидит возле окна, разбирает коробку с крючками и грузилами. Мать закутала плечи платком, читает книжку о кормовых рационах.

Она то и дело поднимает голову, придерживая пальцем строчку, слушает шорохи за окном.

— Никак, идет кто? — спрашивает она.

Ванята гремит крючками и грузилами, молчит. Неужели, она не справится сама с этими глупыми рационами?

Вкрадчиво тикают часы. Остановятся, послушают вместе с матерью — не идет ли парторг? — и снова стучат.