Будь моим сыном
Шрифт:
Марфенька разыскала ложку, налила в мисочку борща и понесла к Ванятиной кровати. Села рядом, с любопытством и сожалением смотрела, как ел Ванята, проливая борщ в миску.
— Ты от переживаний заболел? — спросила она.
— Нет. Это у меня так — от горла...
— А Пыхов Ким говорит — от переживаний. Мы про тебя сегодня говорили.
— Что говорили?
— Вообще... И про тебя, и про Сотника. Он всегда такой... Как сам захочет, так и делает. Ни с кем не считается. Если бы он сразу сказал про свеклу, мы бы сами все решили. Правда? Пыхов Ким сказал — убьет его.
— Врет он, Ким!
Марфенька поджала губы, склонила голову набок, будто решала какую-то сложную, заковыристую задачу.
— Конечно, врет, — согласилась она. — Ты подожди, я тебе сейчас чаю налью.
Марфенька подошла к шкафчику, налила чашку чая, вытащила блюдце с колотым сахаром.
— Пей, а то мне на ферму идти...
Она села на краешек стула, будто на шесток, смотрела как пьет Ванята горячий, круто заваренный чай.
— Ты чего вхолостую пьешь? — спросила она. — Ты с сахаром!
— Ну его. Не люблю...
Марфенька удивленно подняла брови. Помолчала, взяла с блюдечка кусочек сахара и, причмокивая, начала сосать.
Смотрела за окошко и, наверно, думала: какие странные и непонятные еще встречаются люди — фасонят или в самом деле не любят вкуснейшей в мире штуки, сахара...
Глава шестнадцатая
МАТРИАРХАТ
Седьмой день лежал Ванята в постели, глотал противную микстуру. Ребята валом валили к нему. Уйдет один, и снова скрипит дверь, шелестят свертки с подношениями. И кажется, совсем не друзья были, а вот поди ж ты!
Забрел как-то в полдень к нему и Ваня Сотник. Он заметно похудел, вытянулся и как будто бы повзрослел. Комбинезон Сотника был в темных, расплывшихся пятнах, насквозь пропах машинным маслом, землей и степным солнцем. Сотник протянул Ваняте темную и тоже замасленную руку и строго сказал:
— Я на минуту. За подшипниками послали. Запарка у нас там... Как живешь?
— Тебе что — интересно?
— Просто так. Тоже скажешь!
— Чего спрашиваешь, если просто так?
Сотник посмотрел на табуретку, хотел сесть, но передумал.
— Узнать пришел. Ты ж больной. Температура, говорят...
— Ну и больной. Лекарства вон пью. Видишь?
— Я не про лекарства. Тоже скажешь!
— А других новостей нет. Были — и все вышли...
— Чудной ты, — задумчиво сказал Сотник. — Право слово, чудной...
— Какой есть.
— Вижу! Верно парторг сказал — как дикобраз!
Ванята даже зубами заскрипел.
— Он не так говорил! Не ври!
— А ты что — подслушивал? Раз говорю, значит, знаю...
— Много ты знаешь — оргвопрос! Я еще на станции понял, какой ты!.. Единоличник!
Глаза Сотника потемнели. На щеках — справа и слева — заиграли тугие желваки.
— Ну ладно, если так, — глухо сказал он. — Я думал, ты парень серьезный... Я пошел. Мне тут некогда треп разводить!
— Я разве держу! Иди... В болото опять не свались...
— Тебя позову выручать. Ты, вижу, бедовый на язык!..
Он постоял еще минуту возле кровати, вспомнил что-то, отстегнул «молнию» на верхнем кармане. Покопался там и положил на табуретку конфету в тонкой засаленной обертке.
— Бери вот. И так опаздываю...
Сотник ушел. Ни слова не сказал про тот случай на свекле. Жалеет! Очень ему нужна такая жалость!
Ванята взял конфету Сотника за хвостик, будто мышь, повертел и, от нечего делать, начал отдирать прилипшую насмерть бумажку. Конфета была твердая и безвкусная, как подшипник, за которым приехал в деревню Сотник. Ванята перекатывал «подшипник» от щеки к щеке, не переставая думать о Сотнике и вообще о своей жизни в Козюркине.
Конфета не убывала. Не прибавилось в этой странной вещи и вкуса. Ванята смотрел на ворох гостинцев, которые притащили ребята, и грустно улыбался. Пора кончать с этой болезнью. Так и вообще можно опуститься и стать нахлебником у общества...
На крыльце послышался топот шагов и пыхтение. Это пришел Пыхов Ким. В Козюркине, да видно и в других селах, в дом не стучат, не спрашивают разрешения. Открыто — значит, заходи, а закрыто — стучи или заглядывай в окошко, что там в избе и как. Ким тоже вошел без спросу. Под рукой у него был какой-то огромный, в полметра длиной, сверток.
— Чего приволок — бревно? — спросил Ванята.
— Не, это макароны-соломка. Бери!..
Ванята рассмеялся.
— У матери спер?
— Нет. Я матери говорю: «Я снесу чо-нить Ваняте», а она говорит: «Ну снеси чо-нить». Ну, я и взял...
— Зачем же мне соломка, садовая твоя голова?
Пыхов Ким немножко обиделся.
— Сваришь, — нетвердо сказал он. — Мать из райцентра привезла. Там прямо нарасхват...
— Ладно, садись, — разрешил Ванята. — Соломку потом отнесешь. У нас у самих есть. Что там на ферме — белят?
— Ага, белят... Нам теперь учителя прислали. Ивана Григорьевича. Историю преподает. Во человек! Ты скорей болей. У нас теперь порядочек!
— Прижимает учитель?
— Нет. Он законный! Газетки в перерыв читаем. По очереди. Сначала один, потом другой. Потом Иван Григорьевич объясняет. Я тоже читал...
Ванята вспомнил свой недавний сон, поглядел на Пыхова Кима и улыбнулся.
— Ты правда шиворот-навыворот умеешь?
Ким смутился, но тут же понял, что Ванята спрашивает без подковырки.
— Умею... Давай газету!
Ким потянул с табуретки газету, перевернул ее вверх ногами, прицелился глазом и быстро, без запинки прочитал:
— «Встреча прошла в обстановке доверия и понимания общих задач координации усилий в этом важнейшем направлении...»
Ванята слушал и улыбался. Ну и Ким! Хоть в цирке его показывай!