Будешь моей мамой
Шрифт:
— Нет, но ка-а-акой дурак, а?
— Да, — неуверенно ответила Ольга. — Да, конечно. Мать чуть не умерла от страха. Мы ее полдня тут откачивали, пока его чинили. Совсем глупый. Но он маленький еще и избалованный, да и не думал, что так…
Он вдруг шагнул к ней, взял за плечи, слегка встряхнул и, наклонившись близко, заглянул в лицо:
— Вам сколько лет?
— Девятнадцать… почти… — Ольга решилась наконец взглянуть на него, увидела очень близко и неожиданно для себя спросила: — А у вас глаза правда зеленые или это от освещения так кажется?
— Зеленые. — Как ей показалось, он тщательно скрывал гордость. — А что?
— Да
Он отпустил ее, отступил на шаг, выпрямился и снисходительно бросил:
— Не много же вы в своей жизни видели.
И вышел.
Она хотела обидеться, но передумала. Это же чистая правда — в своей жизни она видела очень и очень немного.
Потом он часто приходил в отделение. Не по вызову к больному, а просто так. Ходил вместе с ней по палатам или ждал в ординаторской… Все время что-то рассказывал — главным образом о своей жизни. По всему выходило, что жизнь у него и вправду нелегкая. Ну и что же, что красавец, душа любого общества и бабы на шею вешаются… Все это не имеет значения, если человек так безнадежно одинок, если смысла в жизни не осталось, если предали все, кому верил и кого любил, если нет рядом родной души, возле которой можно отогреться, которая поможет и спасет, и — может быть, он слишком замечтался, но… — сделает счастливым.
У Ольги сердце разрывалось от сочувствия. Она ни о чем не могла думать, кроме как о том, чем ему помочь. И все время чувствовала себя виноватой оттого, что ничего толкового не придумывалось. Ну, не советовать же обратиться к психотерапевту, правда? Это ему-то, самому известному психотерапевту в городе… А что она могла сделать? Если только поменьше внимания уделять больным в отделении? Ведь Григорий почему-то очень болезненно воспринимал ее «манеру нянчиться» с тяжелыми больными. Это он так говорил: «Эта твоя дикая манера — нянчиться с полутрупами… Зачем?»
Она старалась скрывать, сколько «нерабочего» времени проводит в отделении. Чтобы он не считал, будто Ольга им пренебрегает. А бросить манеру нянчиться с полутрупами не могла. Объясняла, мол, это же ее работа. А про себя знала: это я сама. Уродилась такая, ничего не поделаешь.
Кто-то рождается, чтобы музыку сочинять, кто-то — чтобы прохожих грабить, кто-то — чтобы дома строить, или в футбол играть, или магазином заведовать, или рыбу ловить, или самолеты испытывать… И если человек, рожденный для какого-то дела, с этим делом в жизни сталкивается, все у него получается очень хорошо. Она родилась, чтобы нянчиться с теми, кому нужна. И у нее это получается лучше, чем у других. Это все знают, и больные, и персонал, и даже Светлана Евсеевна, с идеально людоедским характером, и та однажды сказала: «Надо этого безнадюжку Ольге отдать. Даже интересно, неужели и его выходит?»
Ольга безнадюжку выходила. Когда безнадюжка начал вставать — это после его-то травм, после четырех операций и шести недель в реанимации без проблесков сознания! — на него приходили смотреть из других отделений и даже из других больниц.
Болотову жали руку, говорили всякие хорошие слова. Он радовался и гордился, но совершенно не понимал, почему безнадюжка не только выжил, но еще и на ноги встал. Не должен был. Не мог. Нет, Болотов, конечно, хирург замечательный, и все четыре операции —
— У меня ничего в жизни не осталось, — как-то признался Григорий. — Только надежда… Вдруг что-то произойдет — и жизнь с начала… с чистой страницы… Ты меня понимаешь?
Она его не понимала. Зачем с начала, с чистой страницы? Чем его заполненные страницы не устраивают? Но вникать не стала — обрадовалась, что надежда у него осталась. Надежда — очень крепкая вещь. Она человека вернее всего в жизни держит. Только надо ее как следует тренировать, укреплять, подпитывать. Как, например, ослабленные мышцы. И надежда постепенно окрепнет и вытащит человека из болезни, или беды, или отчаяния — и прямо в счастливую жизнь.
Почему Григорий на ней женился? Вот странно, Ольга ведь никогда не задавала этого вопроса ни себе, ни, тем более, ему. А почему она вышла за него замуж? Потому, что он невероятно красив, а она — серая мышка с безобразно толстыми очками, сквозь которые его неземную красоту все равно не очень-то видела. Потому, что он известный специалист, а она медсестра без всяких перспектив профессионального роста. Потому, что в свои тридцать шесть лет он жил так, будто вся Вселенная создана исключительно ради него, а она в свои девятнадцать спокойно осознавала, что Вселенная о ее, Ольгином, существовании не подозревает и единственная цель ее, Ольгиной, жизни — облегчить жизнь кому-нибудь еще, а если повезет — сделать кого-нибудь счастливым.
Это оказалось невозможным — сделать его счастливым. Счастливым его могла сделать пригоршня таблеток какой-нибудь психотропной гадости, доступ к которой у него всегда имелся на работе.
Малая наркомания, так это называют специалисты. Медикаментозная зависимость. Она удивилась, что не поняла этого раньше — все-таки уже довольно долго в больнице проработала, чтобы понять… Впрочем, если бы не работала в больнице, она бы еще долго, а может, и никогда ничего не поняла бы.
Григорий скрывал это от всех. И от нее тоже, и даже от себя. И это было самое трудное, потому что как вылечить человека, если он не считает себя больным? Он болен?! Да пусть она на себя посмотрит! Он, как специалист, авторитетно может сказать: она шизофреничка, психопатка и идиотка. И пусть спасибо скажет, что он ее в дурдом не сдает, а возится с ней тут, с мордой обрыдлой…
Он наедался всякой дряни до невменяемости, до галлюцинаций, до тяжелых психозов, а потом спал сутками. Просыпаясь, обычно ничего не помнил, с недоверчивым удивлением рассматривал разбитое окно, прожженный диван, Ольгины синяки. Выражал недовольство по поводу обеда: «И это все? Ты что, дурочка моя, думаешь, здорового мужика можно этим накормить?» Или: «Ты куда столько всего наворочала? Опять все пропадет! Никакого понятия об экономии! Говори, не говори — как об стенку горох!»
Она жила только надеждой на то, что ей удастся Григория выходить. Он просто болен. Его надо вылечить. Ничего, потихоньку, день за днем… Она сумеет. Перетерпит страшные дни и еще более страшные ночи, и настанет время, когда Григорий даже и не вспомнит о таблетках. И все будет хорошо. И тогда он будет счастлив, и она, конечно, тоже будет счастлива тогда…