Будет День
Шрифт:
"Бог мой! — поняла вдруг Татьяна, наблюдая за Федорчуком из глубины глаз "Жаннет". — Он же опять забыл сколько мне лет!".
И мысль эта, как ни странно, сначала заставила ее "покраснеть", но не внешне, разумеется, а где-то там, внутри себя, где она виртуозно прятала теперь от окружающего мира все, что этому миру знать о ней не полагалось. Итак, Татьяна подумала, затем "покраснела" и смутилась, заметила свое смущение, и не на шутку разозлилась. А злость это такое скверное чувство, что даже когда злишься на себя, выливаешь ее на кого-нибудь, кто первым подставится. Здесь и сейчас, впрочем, и выбирать было не из кого.
— Между
— Вообще-то я… — разумеется, он чуть не повелся. Хотел сказать, что родился и вырос в Ленинграде, а не абы где, но чуть это чуть и есть. Не повелся, хотя и рассвирепел.
— Петь тебя учили! Голос ставили! — собственный голос Виктора приобрёл какое-то змеиное звучание, хотя предполагалось быть всего лишь вкрадчивым. Его сарказм не находил выхода в привычной "мужской" лексике, и компенсировал это обстоятельство изменением тональности.
— Так иди на радио, диктором, со своим поставленным голосом. Там можешь личиком играть и "образок лепить" перед микрофоном, — он не удержался и вернул "шпильку" — хоть до посинения.
— И пойду! — на самом деле, идея была здравая. Нет, не диктором, конечно, но вот про радио и, может быть, даже кино следовало подумать.
Ну, она ведь не просто так карьеру в своей фирме сделала. И то, что "осела" на кадрах, так то был компромисс между деньгами, рисками и трезвым пониманием сложившейся в руководстве компании иерархии. Качества, без которых топ-менеджер состояться не может, у Татьяны вполне присутствовали. И если она об этом на время забыла, так это было всего лишь "похмелье" после "переноса". Но после того как Олег ей это перед поездкой в "домик в деревне" весьма грамотно разъяснил, она в себя снова поверила, а поверив, приняла к сведению. Проблема в том, что опыт этот совершенно не подходил к освоению искусства вокала.
— И пойду! Только бы тебя не видеть! — заявила она, ярясь и скандаля, одной стороной своей натуры, скажем так, французской, и, обдумывая "богатую" идею, другой.
— Надоел, хуже горькой редьки! Мужлан! Хам и фанфарон! — все три эпитета, что называется, мимо кассы, но когда это логика правила в "семейных сценах", а сцена получалась вполне семейная.
— Только ума и хватает, что тонкую артистическую натуру по адресу "на" послать.
— Куда я тебя послал? — от такой несправедливости Федорчук буквально "взвился", разом забыв обо всех "взятых на себя обязательствах". — Ещё не послал ни разу. Но если пошлю, ты не пойдёшь, а побежишь! — и добавил, вздохнув. — А я впереди побегу, дорогу показывать. И кое-кто меня пенделями подгонять будет. И поделом.
— "Душераздирающее зрелище", — голосом ослика Иа прокомментировала "Жаннет". — С удовольствием погляжу на это… — но Татьяна уже "натягивала удила". — И даже поучаствую. Хотя, боюсь, не протолкнуться будет среди других претендентов…
Откровенно говоря, настроение у Виктора было такое, что он с удовольствием сейчас полаялся бы с кем-нибудь, что называется "до рукомашества". Но с Таней ссориться очень не хотелось. По многим причинам. И, наступив на горло собственной песне, решил это дело тихо "слить".
— Извини, —
— Давай лучше перерыв сделаем. Коньячку по капельке выпьем — для общего тонуса, "за жизнь" поболтаем…
Виктор встал из-за рояля и, ловко освободив от пробки пузатую бутылку с затейливой надписью на этикетке, плеснул по капельке в два коньячных бокала. Один из них он с лёгким поклоном протянул Жаннет.
— Не буду я коньяк! — "отходя", буркнула Татьяна, которой ругаться вдруг совершенно расхотелось. — И вообще, не слишком ли много вы все пьете? — прищурилась она, коснувшись одной из наиболее болезненных "в их общежитии" тем. В конце концов, если бы не алкоголь, то и она, может быть…
— Дорвались? Молодость вспомнили! Алкаши-любители! — сказала уже по-русски и уже не "Жаннет", едва не предоставив бокал силе земного притяжения. Но все-таки удержалась, не треснула об пол, но зато автоматически потянулась к лежащему на столике серебряному монстру-портсигару Виктора, и, как и следовало ожидать, наткнулась на ироничный взгляд синих глаз.
— А ты-то куда руки тянешь? — усмехнулся он, пододвигая тем не менее, портсигар поближе к Татьяне. — Эх, нет на тебя ремня! И так голос "сиплый", а ты его ещё и никотином посадить хочешь? Вредительница! Пятьдесят восьмая статья, никак не меньше!
— Типун тебе на язык! — упоминание таких статей сталинского Уголовного кодекса у понимающего человека могло и инфаркт вызвать. А Татьяна, между прочим, один настоящий допрос уже пережила и не так чтобы давно.
Однако по существу Виктор был прав.
"Он прав, — решила Татьяна, с этим "образом" пора заканчивать".
Притворно надув губы, "Жаннет" поискала глазами что-нибудь увесистое и решительно направилась к лежащей на рояле тяжёлой папке с нотами. Поудобнее перехватив её двумя руками, мадемуазель Буссе постаралась "незаметно" зайти Федорчуку за спину. Тот, внешне поглощённый процессом смакования ароматной турецкой папиросы, внезапно сделал шаг в сторону, уходя с линии "атаки", повернулся через правое плечо и мягко перехватил левой рукой уже занесённую для удара папку.
— Нотами?!.. По голове!?.. Ты знаешь, сколько крови мне стоило, перенести все эти наши "ля-ля-ля" на бумагу? — улыбнулся он. — А ты ими… меня… Впрочем, есть в этом что-то утончённое, во всяком случае не ледорубом по затылку, — с "тяжелым" вздохом и очень натурально посетовал Виктор.
— Пусти! — тихо сказала "Жаннет". — Всё равно я тебя подстерегу и тресну чем-нибудь тяжёлым.
Угроза звучала слишком "серьезно" и слишком "естественно", чтобы быть правдой.
— Ладно. Всё, всё, всё! Сдаюсь! Побаловались и будет, — Федорчук примирительно поднял руки и, воспользовавшись секундной растерянностью Жаннет, обезоруженной этим жестом, быстро, по-мальчишески, чмокнул её в щёку. Увернувшись от наносящей удар нотной папки, он с ехидным смешком отбежал на безопасное расстояние и спрятался за роялем.