Будни и праздники
Шрифт:
Все еще злая, Катерина с недовольной гримасой поинтересовалась у Турсынгуль:
— Чего задержалась-то, Гуля?
— С Равшаном возилась…
Не сходило с лица Николая выражение довольства. Он требовал, чтобы ели, просил «опрокинуть еще по рюмочке». То и дело поворачивался к Турсынгуль, и взгляд его скользил по блестевшим волосам, по тонкой шее, по вырезу летнего платья, и он поигрывал желваками, прежде чем предложить ей что-нибудь повкуснее. Турсынгуль посматривала на него снизу
В очередной раз Николай наполнил рюмки, одолженные у комендантши.
— А почему мы без тостов потребляем? Скажи, бригадир, задушевное слово.
Турсынгуль осторожно взялась за ножку рюмки.
— За то, чтоб нам с тобой долго работать вместе.
Влажные лукавые его глаза посерьезнели. Он не то спросил, не то произнес утвердительно:
— Не веришь, что я надолго здесь задержусь?
— Ты догадливый.
— Стараюсь.
— Смотрела твою трудовую книжку. Как справочник, куда пойти работать!.. Много названий.
— Обижают меня часто, оттого и увольняюсь. — Она ощущала на щеке его дыхание, и это мешало ей сосредоточиться, чтобы оценить, искренне ли он говорит. — А вообще, если ко мне по-человечески, то и я покладистый.
— Но разве ты ребенок, чтобы на всех обижаться?
— Натуру не переделаешь, начальник.
А когда женщины принялись готовить стол к чаепитию, он негромко, чтобы не привлекать внимание остальных, предложил:
— Хочешь, расскажу про себя самое главное?
Тут он впервые осознал, что Турсынгуль не так уж проста, как казалось поначалу. Она произнесла с явным намеком:
— Когда пьяные изливают душу, какая им может быть вера?
— Господи, для меня эти рюмки, что слону — ириски.
— Тогда начинай.
Возникло у Николая зыбкое ощущение, будто она отдаляется от него. Только что отзывалась на каждое слово, а вот уж замкнулась в себе, и ему приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным. Задиристо кивнул на дверь:
— Выйдем? Там и объясню, а?
— Пойдем!..
В коридоре накинул на Турсынгуль свою куртку, вышел первым, глубоко вдохнул холодный воздух. Она остановилась рядом, выжидательно поглядывая на него и чувствуя чужой, но приятный запах, шедший от куртки.
Прозрачно светились окна домов. В чуткой вечерней тишине взлаивали собаки. На дальнем шоссе, за домами, ночным жуком гудела машина, уходившая в город.
— Это правильно, что ты не доверяешь, — спокойно произнес Николай. — Когда мужик с ходу обещает выложить все, что у него на сердце, значит, есть у него своя корысть.
— Спасибо, что объяснил. Теперь буду знать…
Он развел руками: дескать, невелика услуга.
— А если всерьез,
— То есть как давят?
— Ну, приказывают, заставляют… Все внутри переворачивается, и остается или драться, или уходить. А драться — зачем? Еще срок схлопочешь.
В нескольких шагах от них возник приземистый, неправдоподобно широкий силуэт. Скрипнула галька под грузными шагами, и раздался голос Назырбая:
— Чего стоим?
— Воздухом дышим. А что запоздал?
В слабом свете, падавшем из окна, было видно, что Назырбай одет в потрепанное трико, отвисшее на коленях, старую рубашку и телогрейку, накинутую на плечи, и что в руке у него — ведро. Он жил в соседнем доме — для одиночек, и, видно, не в гости собрался, а вышел по домашним делам. Однако Николай, словно ничего не замечая, радушно продолжал:
— Заждались тебя, неторопкий ты товарищ. Но есть еще заначка, пойдем!..
Назырбай повернулся к нему спиной, как к пустому месту, пристально посмотрел на Турсынгуль, и дальше пошел разговор, загадочный для Николая:
— Миясар привет шлет…
— Спасибо, Назырбай. Будешь писать — передай, чтобы берегла себя и детей. — Турсынгуль говорила бодрым приветливым голосом, в котором, однако, не было тепла. Так вежливое начальство разговаривает с надоевшим посетителем: и выставить его невозможно, и усовестить трудно. — Пусть Миясар быстрее сюда приезжает.
— Ты не знаешь, кто ей все время пишет?
— Не знаю…
Он ушел, ничего не сказав Николаю. Силуэт мелькнул на фоне окон соседнего дома и расплылся в черном квадрате крыльца. Николай и Турсынгуль прислушались, не скрипнет ли дверь, но было тихо, и они так и не поняли, зашел Назырбай в дом или остался на крыльце.
— Смурной дядя, — определил Николай.
— Не надо так…
— Ради бога! — пренебрежительно пожал он плечами. — Было б о ком судачить!..
Назырбай стоял на крыльце, не ощущая холода, заползавшего под рубашку, и глядел в темноту. До него доносились обрывки слов, медленно гаснувшие в тишине. Он не мог разобрать, о чем они там рассуждают, и в горьком недоумении думал, что общего может быть у Турсынгуль и этого смазливого парня. Она ведь — умница, а Николай — балаболка, у которого только и достоинств, что всегда отглаженные брюки.
Как изменилась Турсынгуль! Раньше она бы на такого и не взглянула и уж тем более не стояла бы с таким ночью. А сейчас — пожалуйста, да еще куртку его накинула на плечи. Когда это Николай успел стать для нее настолько близким, чтобы в его куртке отогреваться?.. Неприлично.