Будни и праздники
Шрифт:
Год назад, когда он приехал в Алангу, Турсынгуль была совсем другой. Неразговорчивая, платок вечно надвинут на лоб, глаза — непроницаемые. Держалась скромно и вроде бы неприметно, так, по мнению Назырбая, бригадиры себя не ведут. Но вот что удивило его с самого начала: в бригаде Турсынгуль уважали. Сам-то он в первое время разговаривал с ней свысока: ему ли, каменщику высшего разряда, слушаться какую-то женщину?
Да и вообще, ее ли это дело — руководить коллективом? На такую должность нужен горластый мужик, умеющий, если нужно, заставить людей работать так, как
Не сразу он понял, почему не опытный дядя Костя и не кто-нибудь другой, а именно Турсынгуль — бригадир. Он почувствовал, какой у нее характер, когда однажды, сомлев от жары, отказался разгружать грузовик с кирпичом. Турсынгуль не стала ни нервничать, ни голос повышать. Постояла перед Назырбаем, без робости заглянула ему в глаза:
— Ладно, сам назови, кого вместо тебя ставить.
А кого назовешь? Когда речь идет о тяжелой и в то же время грошовой работе, язык не поворачивается предложить вместо себя товарища. И потому Назырбай тогда посопел от злости и, надев рукавицы, молча полез в кузов машины. Загнала его бригадирша в угол, ничего не скажешь.
Такой уж у нее подход. Если же все-таки упрямится человек, Турсынгуль его не уговаривает. Обращается прямо к бригаде:
— Ну что ж, давайте за него поработаем. Другого выхода нет. Кто-то ведь должен дело делать!..
И тут за упрямого товарища принимаются все, потому что никому не хочется вкалывать за него. Разговор обычно бывает недолгим, без грубостей, но и без недомолвок:
— Все, браток, должно быть по справедливости! Сегодня, как говорится, ты, а завтра — я… Не беспокойся, у нас не бывает так, чтобы один все время получал выгодную работенку, а другой, понимаешь, ходил неумытый. Но уж если Гуля велела, значит, так нужно.
И человек или соглашается, или подает заявление об уходе: бригада не любит тех, кто норовит на чужом горбу в рай попасть.
Умеет Турсынгуль и за товарищей постоять. Да еще какая принципиальная, просто удивительно. Был такой случай: прораб нехорошо обругал Шуру за нерасторопность. Сорвался инженер, с кем не бывает; особенно если до плана еще ой как далеко, а до конца месяца три дня осталось. Шура всплакнула и успокоилась, отходчивая душа. Турсынгуль же и прораба отчитала, и до управляющего трестом дошла. И пришлось инженеру при всех извиняться перед Шурой. Вот так.
Турсынгуль и других не обижала, и для себя не искала легкого дела. А если что у нее не получалось, то не стеснялась и совета спросить — не строила из себя начальства! Потому-то Назырбай и стал относиться к ней, как и все в бригаде, по-дружески.
Жалел, когда после смены ей еще приходилось идти на всякие совещания, не позволял на стройплощадке носить тяжеленную арматуру, по-родственному рассказывал о своей семье, оставшейся в Намангане. И день ото дня ее глаза становились все приветливей, хотя она по-прежнему оставалась молчаливой.
А потом Назырбаю перестало хватать тихого дружелюбия Турсынгуль. Хотелось, чтобы она ему доверялась, чтобы делилась тем,
Назырбай терялся в догадках, что за напасть, пока однажды дядя Костя не задержал его после смены:
— Давай по-мужски, а? Ты чего к Гульке пристаешь?
— За такие слова я знаешь что могу?
Жилистый, сухонький, с отвисшими редкими усами, дядя Костя оглядел его, как бывалый каменотес — гранитную глыбу, которой предстояло придать божеский вид.
— Я ж по-хорошему!.. Ты далеко от семьи, баба тебе необходима, дело житейское. Но Гуля — не из таких, поэтому не беспокой человека.
— Э-э, тебя не касается.
— Нет, брат. Мы много пережили и переделали вместе, она нам не чужая…
Еще не успев как следует обдумать его слова, Назырбай уже знал, что в чем-то дядя Костя не ошибся. Но только в чем-то! Если уж на то пошло, вон Шурка то и дело оглядывается на него, Назырбая, так что насчет женской ласки все могло бы решиться просто. Да разве похож он на козла? И разве его не мучает совесть, что он может предать своих детишек, а их пятеро? Но стоит Турсынгуль только появиться — и воля куда-то пропадает, и он мигом оказывается рядом с ней, и заговаривает, и ловит взгляд… До чего же легко люди судят о других. Неужели и Турсынгуль считает так же, как дядя Костя?
Он принялся было ухаживать за Шурой, провожал ее домой и однажды даже зашел к ней. Но все тогда же и прекратилось: Шура расплакалась и сказала, что он ее за человека не считает, а так, за вещь какую-то.
Загулял Назырбай, но тоже неудачно. То к одной компании приткнется, то к другой. Подолгу не задерживался в них, поскольку уже на второй или третий вечер ему намекали, чтобы шел он куда подальше. Дело в том, что сам Назырбай выпивал не больше двух рюмок: не любил он мерзкого пьяного состояния! А поить других не собирался, это он прямо говорил компании, когда ему предлагали раскошелиться. Вот и отделывались от него, молчаливого, трезвого. Но он упорно искал, к кому бы еще присоединиться, потому что на людях все же было не так тоскливо.
Потускнела неизвестно отчего главная его цель — заработать на «Жигули». Деньги не приносили прежнего удовлетворения, хоть бросай все и уезжай. Угнетало и то, что, как выяснилось, быстро скопить денег было невозможно, так как приходилось и на себя тратиться, и в Наманган высылать. Надо бы семью в Алангу привезти. Но как решиться на такое? При жене и детях на Турсынгуль и не глянешь… Худо было Назырбаю.
Он сумел взять себя в руки лишь в то воскресное утро, когда к нему пришла Турсынгуль. Села за стол, решительно отодвинула от себя давно немытую посуду и мутные бутылки из-под кефира и положила на освободившееся место лист бумаги, взятый из сумочки. Назырбай молча следил за ней, горбясь на неприбранной кровати.