Будни рэкетиров или Кристина
Шрифт:
– Ты ужаса в жизни не видал, – заверил его Хриплый. – Машину заберут – и все дела…
– Эй, вы там, потише! – гаркнул младший лейтенант.
– Ты сам потише, младший лейтенант! – с ударением на прилагательное «младший» огрызнулся Хриплый. – Мышь серая.
Бонасюк и очкарик непроизвольно отодвинулись от бунтаря, а лейтенант начал вставать.
– Я тебе сделаю, мышь!
– Пососешь ты у меня. Я за таких как ты тварей в Афгане кровь проливал. Давай, младший, заходи. Тут тебе и абзац!
Хриплый так яростно сверкнул
– Будет тебе, падло, Афган.
Хриплый отослал лейтенанта к маме. По словам Хриплого выходило, что папа милиционера был собакой, а маму это вполне устраивало. Услыхав подобное заявление, офицер стал красным, как расколотый херсонский арбуз.
– Нашел, мудила, преступника! – все больше расходился Хриплый. – Вышел я из дому, цемента на стройке набрать. Ведро. А что мне на х… делать, если такую квартиру в новом доме дали, ни пола, ни дверей, и все стены в трещинах…
За Хриплым вскоре явились обещанные младшим лейтенантом «хлопцы» в мышиного цвета униформе, и куда-то его поволокли. Во время короткой, но жестокой потасовки Бонасюк и очкарик сидели, потупившись, ниже травы и тише воды, так что их вполне можно было принять за манекены. Когда с Хриплым было покончено, очкарик, воровато озираясь по сторонам, зашептал в ухо Василия Васильевича:
– Вот она, правда жизни…
Василий Васильевич изобразил недоумение.
– Я хотел сказать, что так и выглядят НАСТОЯЩИЕ ВЕТЕРАНЫ. Сломанная жизнь, бедность, водка и одиночество.
Василий Васильевич промолчал. Когда у самого на волоске повисло, то не до проблем, стесняющих ветеранов, знаете ли.
Привлеченный шепотом очкарика младший лейтенант поднял глаза на камеру. На том разговор оборвался.
Еще через час прапорщик, сменивший на посту младшего лейтенанта, позвал очкарика:
– Полянский, на выход!
Подарив Вась-Васю грустный и явно прощальный взгляд, очкарик покинул камеру.
И только к вечеру наступила очередь Вась-Вася.
– Бонасюк.
– Я, поистине.
В кабинете Вась-Вася поджидал щуплый капитан, выглядевший даже не утомленным, а скорее изнуренным.
– Что же вы, Василий Васильевич? – укоризненно произнес капитан, разобравшись с шапкой протокола.
– Так они сами… – заныл Вась-Вась.
– Сами с усами, – устало перебил капитан. – Они, это одно. Вы, уважаемый, другое.
Вась-Вась очень осторожно заметил, что не совсем понимает, в чем, собственно, провинился.
– Как это, в чем? – почти дружелюбно возразил капитан. – Вы что, не знаете, уважаемый, что валютные операции в не установленных местах запрещены законом? А?
– Не подумал, поистине, – оправдывался Бонасюк. – Понимаете, кантор-то был закрыт… А я, старый больной человек…
Капитан вздохнул:
– Что с того, что закрыт? Не положено. Уважаемый человек, преподаватель КПИ… Придется на работу сообщать…
Вася
– Не надо, поистине. Неприятности начнутся… от заведующего кафедрой. К декану вызовут. А то, поистине, и ректору…
– Ну, а что мне прикажете делать! – всплеснул руками капитан, и тут ему кто-то позвонил. Капитан снял трубку, послушал минут пять, затем аккуратно повесил ее на рычаг и сурово поглядел на Вась-Вася:
– Опять убийство, – проговорил он совсем уж устало. – В районе черти что творится. Как сдурели, честное слово. Что ни гулянка, то драка, а там и поножовщина со смертоубийством. А вы, пожилой, понимаете, человек, преподаватель опять же… и туда же. Вместо того, чтобы пример молодежи показывать, сами еще и нарушаете. И нас от работы отвлекаете, и этих гавриков провоцируете. Меняйте доллары в установленном законом месте, и не будет никаких неприятностей. И вопросов к вам не будет.
Вась-Вась поклялся, что именно так и станет поступать в дальнейшем. – Мамой, поистине, клянусь.
– Ладно, – сказал капитан, очевидно, делая Бонасюку одолжение. – Если у вас претензий нету, то можете идти. Сейчас пропуск выпишу.
Василий Васильевич рассыпался в благодарностях, памятуя и об изъятой сотке. Сто долларов – сумма не малая. Уже сжимая в ладони пропуск и всем существом устремившись на свободу, он, ободренный доброжелательным поведением капитана, не удержался, и поинтересовался судьбой сотенной купюры.
– Поистине, преподаватели-то люди небогатые. Полгода откладывал, по честному, жене на зимние сапоги.
Лицо капитана посерело:
– Вот, значит, как? – не сказал, а прожевал он, и на Вась-Вася повеяло ледяными ветрами Заполярья, где долгими ночами белые медведи подкарауливают у проруби моржей. – «И ты, Брут?!», – послышалось Василию Васильевичу.
– Значит, по факту незаконного обмена… – выдавил, играя желваками, капитан. – Хорошо. Сейчас вызову конвойного, посидите в камере до моего возвращения. Тут, понимаешь, убийство. А потом, утром, будем разбираться, где, что и как. По полной программе разберемся.
– Вы, поистине, меня не поняли! – прошептали губы Василия Васильевича, в то время как ноги сами по себе засеменили к двери. Ожидая грозного окрика в спину, Бонасюк пулей вылетел вон. Окрика, к счастью, не последовало. У центрального входа Вась-Вась угодил в заварушку – милиционеры волокли в здание разъяренного дебошира, а тот упирался что есть силы, виртуозно и громко матерясь. Когда хулигана, наконец, заломали, Вась-Вась отдал пропуск и заискивающе улыбнулся – мол, я не такой, я хороший, сознательный гражданин. Сам пришел, и ухожу на своих двоих. По честному, поистине, по настоящему. Вот и бумажка соответствующая. Постовой лениво отмахнулся: