Будничные жизни Вильгельма Почитателя
Шрифт:
– А что есть Альянс, Вильгельм Эльгендорф?
– Она имя так твое боится забыть, что постоянно его повторяет? – шепнул Норрис.
– Альянс есть содружество Штаба, Академии, Альбиона и Шаттла, Профессор Грохнворт.
– Правильно, Вильгельм Эльгендорф! Альянс – есть единение всего живого! – воскликнула она, а голос ее из монотонного превратился в писклявый и быстрый, словно речитатив. Норрис даже поморщился, а Вильгельм вернулся к рисованию. Он-то был на всех ее уроках, в отличие от Херца, который появлялся лишь на контрольных. Успел привыкнуть.
– Да здравствует Альянс! – воскликнула Грохнворт, подняв руки к стеклянному потолку.
– Да здравствует Альянс! – вторил ей класс, за исключением двух, сидевших за последней партой. У них были дела поважнее.
– Будь славен, Альянс!
– Будь славен…
Вильгельм проснулся. Школьные воспоминания ему совсем не нравились, как и школьные годы.
Он помнил тот день. Тогда они уже три месяца выезжали в Академию из Шаттла, им предлагали выбрать путь, которому следовать. Проводили тренинги, лекции читали, беседовали с ними в клубах поддержки. Бесполезная хрень, придуманная для того, чтобы ненароком никого не ущемить. Будто подачка – все же знали, что выбрать путь можно единожды, вот и боялись ошибиться. Только большинство все равно ошибалось.
«Вы можете быть, кем хотите, лишь захотите!» – твердили им на уроках профориентации таким вдохновленным голосом, что Вильгельм, работавший на свое будущее всю жизнь, только хмыкал. Больше половины так и не стали теми, к чему стремились. И всему всегда была причина. Идиоту никогда не стать Почитателем, а приземленному – великим художником. Трусу не работать в Альбионе, а умному нечего делать в отделе секретарей. Потому что одного желания «быть» – мало. Нужно еще что-то делать, а не только мечтать.
До того как задремать, Эльгендорф валялся на старом диване в гостиной и думал о судьбе Планеты. Шел второй день, а от подруги не было никаких вестей. Количество людей на Планете росло, а времени на решение проблемы оставалось все меньше.
Он думал о том, что все-таки вышло из его проекта. К «чьим» ногам бросил свою жизнь?
Почитатель думал о городах, таких разных и, в то же время, таких одинаковых. Много раз видел Эльгендорф места, какие даже со своей фантазией и талантом к преобразованию, придумать не мог, а бывали и такие, что он пытался поскорее прикрыть глаза рукой и не видеть позора. Но даже они, уродливые и неказистые, созданные пятипалой рукой, поражали до глубины души. Нигде, ни на одной Планете, не было такого разнообразия видов. Не было мест, от которых перехватывало дыхание и от которых на глазах появлялись слезы. Но везде все проблемой было одно – люди, населяющие эти места. И во всех уголках Земли они были идентичны. Никогда, ни в одном живом существе, не сопрягалось столько противоречий, которые посланцы не могли понять.
«Пришельцы» жили в мире, у которого не было границ – он тянулся по всей Вселенной, раскидывая платформы и корабли в темном пространстве. Все жители были разными по всем параметрам и не было даже мысли, что кто-то совершеннее или лучше. Редко на одной улице Шаттла встречался даже одинаковый цвет кожи и разрез глаз.
Они никогда не могли представить, что существовал бы мир, в котором за различия могли убить. Никогда не знали, что разумное создание могло осквернить другое, такое же, но выглядящее или думающее иначе. Никто не понимал, как на Планете, погрязшей в войнах и кровопролитии, могло остаться что-то хорошее. Все это казалось дикостью и не принималось ни Академией, что затеяла этот эксперимент, ни Штабом с Альбионом, что его спонсировали.
Вильгельм тоже перестал понимать, но где-то в глубине пустого тела, лишенного души, еще теплился уголек привязанности к Планете. Он надеялся, что не зря перечеркнул свою счастливую жизнь ради нее. Да и понимал, что, лишись он Земли, возвращаться некуда.
Нуд шарился по ящикам стенки, заставленной хозяйским хрусталем и сервизами, из которых никто никогда не пил. За последние дни он здорово округлился. Ладошки то и дело доставали всяким хлам: поваренную книжку, пластмассовую кружку, спицу, тряпочку или прочую дребедень, которую старушка упрятала подальше и вскоре забыла. Но карлика это, кажется, не волновало – из нескольких лоскутков он соорудил плащик, большие носки ножницами и булавкой превратил в несколько пар маленьких, а книжки обклеил скотчем и сделал себе подобие табуретки.
Вильгельм поднялся с места, но будто тяжелая рука легла ему на грудь и уложила обратно. Вставать совершенно не хотелось, душевное состояние его граничило с меланхолией. На стене висела картина известного художника девятнадцатого века, но имени Вильгельм не мог вспомнить. В те времена, когда Вильгельм получил эту картину, может, его и звали как-то иначе. Все его имена не уместились бы ни в одной летописи.
На кухне остывал недоеденный обед, а на плите стоял будущий ужин. День тянулся медленно, даже воздух был тяжелый и липкий.
– Вы бы на улицу вышли, свежим воздухом подышали, – начал Нуд, примеряя фартук в ягодки. – Погода хорошая, а у Вас цвет лица какой-то нездоровый…
Вильгельм посмотрел в окно и усмехнулся. Дождь лил уже пару часов, заходился пузырями и бил по стеклам огромными водяными кулачищами. Но Нуд, который вот уже освоился и считал себя хозяином квартиры, словно не различал погоду солнечную и не солнечную, а слепо верил вечно ошибающемуся прогнозу по телевизору.
Вильгельм начинал думать, что не зря притащил этого карлика к себе. Все-таки с одной задачей он справлялся на отлично – веселил хозяина глупостью.
Он вновь попытался сесть, но вновь, под действием силы, улегся на бок, подложив костлявую руку под сальные пакли, стянутые в пучок на затылке. Утром он позвонил Егору и приказал ему не выходить на работу. Егоркино смущение чувствовалось через телефон, кажется, даже экран нагрелся больше, чем нужно. Он сотню раз извинился, перекрестился и уверил начальника в том, что «у него все хорошо и он справится», но Эльгендорф стоял на своем до победного конца. Егор вздохнул и согласился поработать из дома. Недельку. Может, чуть дольше.
– Хозяин! Хозяин! Смотрите! – заверещал карлик и вытащил что-то, завернутое в марлю. – Я нашел! Нашел!
Вильгельм все-таки поднялся, не сумев сдержать стона, когда одна из костей ударилась о другую с противным и болезненным хрустом, уселся на колени рядом с Нудом и принял у него из рук сверток. Развернул его и рассмеялся.
– Нуд, это корыто!
Нуд дрожащими руками взял деревянное чудо, трогательно расписанное цветами и ягодами, повертел его так, что ручкой чуть не заехал себе по подбородку, а потом радостно завизжал и улетел куда-то на крючковатых ножках, весело размахивая марлей.