Будьте здоровы и держите себя в руках
Шрифт:
Я не мог есть селедку, из которой седые волосы торчали, как кости, а вокруг, словно море, лежало голубое пюре. Есть ЭТО я не мог, и меня водили с тарелкой к директрисе – толстой, в несходящемся халате тетке, которая должна была меня от селедки освободить. Она нависала надо мной и кричала: “Если ты не будешь есть ЭТО, то мы введем тебе пищу через зонд”. Я думал, что через зонтик, и не мог понять, как это возможно. Слово “зонд” я узнал позже, став студентом медицинского института.
Еще я не мог есть бутерброд с маслом. Он был для меня сущим кошмаром. На белый, мягкий кусок хлеба работники детского общепита клали кубик твердого, замерзшего масла. Дети должны были его сами намазать на хлеб. Сделать это было никак невозможно. Ножей детям не давали – видимо, боялись, что дети зарежут ими своих воспитательниц, и приходилось намазывать масло черенком алюминиевой чайной ложечки. Черенок гнулся, а твердое масло, вдавливаясь в мягкий хлеб, намазывалось на стол. Есть масло в таком виде я не мог. Тошнило. И тогда добрая воспитательница, следя за тем, чтобы каждый ребенок получил свою дозу полезного продукта, бросала мне кубик сливочного масла с уже прилипшими к нему крошками хлеба в горячий чай (кофе, какао) и размешивала этой самой алюминиевой ложечкой. Вся поверхность горячей жидкости покрывалась желтыми островками масла. Воспитательница ждала, пока при ней, давясь, я выпью эту гадость.
Я не мог есть ни бледных котлет – которые я прятал в кармашках штанишек, а потом на прогулке выбрасывал в урну, за что не раз был наказан, – ни молочного супа-лапши с желтой, противной пенкой. Но при этом я был упитанным, мордастым и щекастым мальчиком. Секрет загадки природы прост: бабушка. Она забирала меня из ненавистного детского учреждения, и мы садились на ближайшую лавочку в Останкинском парке так, чтобы никто нас не видел. Она доставала из сумки ванильные во влажной бумаге сырки с изюмом и калорийные булочки. И все это я уминал тут же.
Калорийная булочка… Сегодня булочка с таким названием обречена на провал, но тогда… Тогда советские граждане должны были питаться хорошо – а значит, калорийно. Булочка была темно-коричневой. Блестящей и пупырчатой от черного изюма. Но на разломе она была светло-желтой и пахла!.. Господи, как она пахла!
Иногда меня оставляли и у этой бабушки. Она жила на проспекте Мира, тоже в коммуналке, но маленькой – с двумя соседями. Одна ее соседка была очень курящей художницей и работала у себя в комнате, не выпуская папиросу изо рта. Комната пахла красками, табачным дымом и духами “Красная Москва”. Художница носила китайский халат с драконами на спине, ярко красила губы и была без ноги.
Ногу она потеряла на фронте.
Расписывала она подносы.
Мальчик из соседнего подъезда там, на проспекте Мира, мой ровесник, попал под поезд. Железная дорога была тут же рядом. Он лежал в маленьком гробу, а вокруг стояли любопытные дети. Дети не плакали. Дети разглядывали мертвого мальчика. Это была моя первая встреча со смертью. Голова мальчика была зашита толстыми нитками.
На следующий день его мама ходила по двору и раздавала детям из кулька конфеты “Подушечки”. Розового цвета. Конфету я взял, но съесть не смог. Я незаметно ее выбросил. Конфет “Подушечки” я никогда не ел.
Когда мы переехали из коммуналки в центре Москвы в хрущевку, меня, девятилетнего мальчика, вдруг охватила дикая тоска по моей малой родине. По Домниковке. Была зима. Никому ничего не сказав, со станции метро “Проспект Вернадского” я отправился на станцию “Красные ворота”. Я гулял в своем дворе, забыв, что живу теперь в другом месте – точнее, в другом мире. Спохватился я, когда уже стемнело. В метро валенки без галош, как губки, впитывали лужи.
Лужи в метро, между прочим, собирали так: мраморный пол посыпали опилками, а потом лысой, без щетины шваброй в форме буквы “Т” с большой горизонталью собирали пропитанные грязью опилки.
Но мне луж хватило.
Дома меня наказали. Но именно с этой первой самостоятельной поездки в метро я почувствовал себя значительно взрослее.
Вот такое кино получилось. Если хотите, монтируйте его сами. А я потом с удовольствием посмотрю. На большом экране.
Будьте здоровы и держите себя в руках.
6. Без пафоса
Это будет нестройное повествование… Сбивчивое…
И потому что эмоции мешают, и потому что невозможно установить логическую связь между кусками частных жизней, и потому что каждый эпизод мог бы стать самостоятельным большим рассказом…
В общем, наверное, из таких частных историй и складывается, как мозаика, история страны.
Я смотрю на фотографию, на которой восемнадцатилетний юноша в форме курсанта танкового училища. Он стоит под черной радиотарелкой, опершись на ломберный столик.
Странное сочетание…
Из этой картонной черной радиотарелки еще не прозвучал голос Молотова, объявивший о начале войны. До этой знаменитой речи еще целый год.
А три года назад папу этого курсанта в этой квартире на Пятницкой арестовали, перед этим уничтожив весь тираж его книги “Полиграфические машины”. Случайно оставив потомкам только два экземпляра.
Юноша больше никогда не увидит своего отца. Но, стоя у его ломберного столика в форме курсанта, он в это, наверное, не верит.
Папа до ареста присылал ему открытки с видами городов Германии, где был в командировке. “Дорогой сынуля, скоро я приеду. Германия очень интересная и красивая страна. Я по тебе соскучился. Твой папа”.
Обычная открытка. Такие писали, пишут и будут писать отцы своим детям.
Когда юноша получал эти открытки с видами немецких городов, он еще не знал, что побывает в этих городах. И увидит их из своего танка Т-34. Эти открытки…
Юноша в форме курсанта – это мой папа.
Своего папу я никогда не называл отцом, даже в третьем лице. Даже когда давно вышел из детского возраста. Может быть, потому что он был очень добрым и мягким человеком.
“Отец” – для моего уха звучит как-то сурово и официально. Как-то по-анкетному.
Я очень жалею, что с папой недоговорил и что многого недопонял. Во всем виновата эта дурацкая проблема – “отцы и дети”. Хочется быть взрослым и самостоятельным. И мне почему-то было стыдно и почему-то было неловко проявить и показать свою любовь. Ведь хотелось обнять его, прижаться к нему – а не получалось. Что-то мешало. Чушь какая-то…
Передо мной на столе лежит желтый листок бумаги, развалившийся на четыре разные части по местам сгибов. Это удостоверение на медаль “За оборону Сталинграда”. Самой медали нет. Она была потеряна еще во время войны. Папа очень хотел ее восстановить. Ходил в какие-то инстанции, показывал этот листок, но в инстанциях сказали, что медаль эту восстановить невозможно. Я бы мог ее, конечно, купить. Но это как-то гадковато – покупать чужую медаль.