Будьте здоровы и держите себя в руках
Шрифт:
Мой папа был настоящим танкистом. Всю войну он прошел на Т-34.
Там, под Сталинградом, когда он думал, что ему и всему живому конец, он вспомнил, что в Парке культуры и отдыха имени Горького (как здорово звучали, наверное, эти слова во время войны) цыганка по руке нагадала ему, что он женится и у него родится мальчик. “Как же так? – думал он. – Я же не могу сейчас, вот здесь, вот так, в этом месиве, состоящем из грязи и крови, взять и погибнуть. Ведь у меня есть будущее. Оно мне было обещано. Ведь у меня должен быть сын”.
И у него появились силы, и надежда, и вера. Не в Сталина и Родину, а просто в то, что что-то в его жизни должно еще быть впереди. Кроме войны.
Папа должен был погибнуть во время войны несколько раз. То есть мои шансы не родиться были довольно велики.
Искали, но не нашли, курьера, чтобы отвезти пакет в штаб. “Эй, Бильжо, Петрова не видел? Ну тогда сам в штаб поедешь. Собирайся срочно. Чтоб завтра был обратно. Понял?” А обратно было уже некуда. Погибли все до одного.
Почему он был не в танке, не знаю. Теперь уже не уточнишь. Не хватило места в машине. Он сел в следующую. Колонна двинулась. Снаряд угодил прямо в ту, в которой ехать хотелось ему с друзьями.
Похоронку на себя в квартире на Пятницкой он получил сам. Был в отпуске два дня. Звонок в дверь. Он открыл. На пороге почтальон: “Здравствуйте, это вам”. И похоронка…
Вот открытка из немецкого города Стендаль. С его видом.
9 января 1946 года. “Милая мама! Я давно не писал. Были на то причины. Сейчас я переместился еще дальше, и адрес мой изменился. Спешу сообщить, что живу хорошо, все по-прежнему и думаю уже скоро быть дома. Новый год прошел незаметно в работе. Погода здесь удивительная. Еще ни разу не было по-настоящему холодно. Ходили почти без шинелей, а снега нет и в помине. Относительно моего здоровья и прочего можешь не волноваться. Все обстоит хорошо. Думаю, что скоро буду дома. Рассчитывал на Новый год, но ошибся. Сейчас живу спокойно, провожу время в ожидании новостей. Каких – известно”. На открытке красная печать с гербом СССР и надписью “Просмотрено военной цензурой”.
Обычная открытка. Такие писали, пишут и будут писать сыновья своим матерям.
Папа после войны женился на еврейке, у которой расстреляли отца, а мать была в ссылке. Это была настоящая любовь. Папа ничего не боялся, ведь он был танкистом.
У них родился мальчик. Это я.
Цыганка была права.
Папа защищал Родину, которая в это время издевалась и медленно убивала в норильском лагере невысокого щуплого русского интеллигента, отобрав у него пенсне, – его папу. Моего деда. А потом Родина деда расстреляла. Мой папа, когда воевал, этого не знал. Он честно делал свою работу. Так он называл войну. “Грязная работа. Кровь, смешанная с грязью”.
Он редко ее вспоминал. Но если вспоминал, то без всякого пафоса. Он носил на пиджаке только значок “Участника боевых действий”. Просто один значок. Медали “За отвагу” и “Оборону Сталинграда” были предметом его тихой гордости.
За несколько месяцев до смерти он со своим школьным товарищем, с которым некогда сидел за одной партой, лежал в госпитале – так они подгадали, чтобы быть вместе. Папин однокашник тоже был фронтовиком, прошедшим всю войну.
В госпитале они дурачились, как в школе. Подтрунивали над пафосными ветеранами-сталинистами.
У папы с его другом был всю жизнь такой, как бы юмористический, дуэт. В компаниях они всех смешили.
Это была их последняя встреча. Дядя Саша, так звали школьного друга папы, с трудом пришел на его похороны. Постоял у гроба и сказал только одну фразу: “Ну вот, Юрочка…”
Через два месяца умер и он.
Им было по 75 лет – возраст немецких туристов.
То, что у расстрелянного в норильском лагере деда был брат Петр, который до революции с ансамблем балалаечников уехал на гастроли в США да там со всем ансамблем и остался, я знал. Знал и удивлялся – какие разные судьбы. Одного расстреляли в Норильске, а другой счастливо жил в Америке, стал известным музыкантом. Играл на балалайке и руководил джазовым ансамблем. Я не знал только одного, что у него был сын, которого звали, как и моего папу, Георгием. Два брата, не сговариваясь, одинаково назвали своих детей.
Не знал я и того, что американский Георгий воевал. Один Георгий Бильжо воевал в Советской армии, другой – в американской.
Они воевали, не подозревая о существовании друг друга.
Только один Георгий – мой папа – вернулся с войны, а его двоюродный брат, воевавший в американской армии, погиб.
Узнал я все это относительно недавно. Наткнувшись в Интернете на список американских военных, погибших во Второй мировой войне. Бильжо Георг Петр – значилось в мартирологе.
Я пишу этот текст, сидя в жестком, старом, венском, тонетовском кресле, в котором сидел мой дед, а потом мой папа.
Деревянные подлокотники вытерты нашими локтями и ладонями. А сиденье вытерто нашими задами.
Мне это приятно. Меня это греет.
Ну, за Победу! Без пафоса!
Будьте здоровы и держите себя в руках.
7. Детский мир
Раньше был только один “Детский мир” (далее эти два слова можно читать как в кавычках, так и без). Находился он в центре сердца нашей родины. “Детский мир” был большим, светлым, открытым, и там было много веселых игр и много разных игрушек из “настоящих” материалов.
Возник этот “Детский мир” по соседству с другим большим миром, но взрослым – и в отличие от детского – довольно мрачным и закрытым. В этом взрослом мире было тоже много игр – например, приключенческих, но в основном это были ужастики. Игрушки там были тоже, и все тоже из натуральных материалов.
Мир взрослый наблюдал за миром детским своими слепыми окнами. Детский мир должен был вести себя правильно, и дети должны были становиться правильными взрослыми.
А в самом центре этой площади, как новогодняя елка и вечный Дед Мороз в одном лице, стоял Феликс Эдмундович. Он очень любил детей – особенно беспризорных. А тех детей, у которых были родители, любил гораздо меньше – точнее, их родителей он любил меньше.
Однажды Ф. Э. Д. ушел с площади. А в нашей жизни появилось огромное количество разных других миров, о существовании которых не подозревали ни дети, ни взрослые… “Мир паркета”, “Мир обоев”, “Мир света”, “Мир плитки”, “Мир подвесных потолков” и даже “Мир фанеры”.
А в моем детском мире был с меня тогдашнего величиной зеленый металлический самосвал. Он ехал сзади на веревочке и грохотал, как настоящий. Как настоящий!
Еще у меня был реактивный самолет красного флюоресцирующего цвета. Он заводился так: надо было раз десять, держа его в руках, раскручивать о пол два расположенных снизу колесика и, когда возникал рев и из дырочки в верхней его части начинали вылетать искры, – отпускать. Тогда самолет мчался по полу в другой конец маленькой комнаты, продолжая метать искры.