Буду с тобой
Шрифт:
– Что Уля, ну что сказал? – требует продолжения Платон, крепче сжимая мои ладони.
Я стараюсь успокоиться хотя бы тем, что он рядом. Он здесь сейчас, и никто его пока не сажает.
– Понимаешь, он угрожал мне сейчас, сказал, что тебя посадят, если я не буду с ним. А я, я, я не хочу с ним! Я буду с тобой! Только с тобой! – почти кричу, бросившись на шею мужа, сжимаю так крепко, что уже самой страшно задушить его.
Платон, кажется, не до конца всё понял. Или так зол, что даже говорить не может. Он заставляет меня встать и уводит в спальню, устраивает на кровати и сам сидит рядом. Я прикрываю слезящиеся глаза, так на душе погано, что нет сил даже смотреть перед собой.
Угораздило же меня вляпаться в эту плесень, от которой уже двенадцать лет отделаться до конца не выходит.
– Уля, собирайся. Собирай вещи, свои и детские, – обдумав что-то, говорит Платон.
– Что? Куда? Я никуда не поеду, пока не найдётся этот прокурор, я никуда не поеду, – мотаю головой сев на кровати.
– Поедешь, – строго, даже требовательно произносит Платон и этот его взгляд на меня. Пронизывающий, требовательный взгляд.
– Платон, что ты хочешь сделать? – выдыхаю я. – Куда ехать?
– Ну уж за твою спину я прятаться точно не собираюсь. Поедешь в «Голубые ели» на дачу с детьми, поживёте там, пока всё решится. Там тебя этот упырь не найдёт. Собирайся, – ещё раз просит Платон.
Голос его хоть и звучит сурово, но я знаю мужа, он очень переживает.
Я не хочу ехать в «Голубые ели» и жить там без Платона, но и спорить с ним не хочу. Пока я собираю вещи, муж забирает детей из школы, снимает наличку. Всё так тревожно, что снова и снова тошно.
Платон оценивает сумку, которую я собрала и говорит:
– Это никуда не годится, как ты её потащишь?
– Я? Ты с нами не поедешь? – нет я понимаю, что Платон с нами на той даче остаться не может, но не верю, что он нас даже не отвезёт туда.
– Нет. Я не могу уехать, – муж не поясняет причин при детях стоящих в одежде здесь же в прихожей, до меня с трудом, но доходит.
Ещё припишут попытку бегства.
Но у меня душа не на месте и руки не слушаются, я лишь молча наблюдаю, как муж вытряхивает из детских рюкзаков учебники и распихивает туда часть вещей. Ещё по термосу с чаем. Когда только успел заварить?
– Телефоны придётся здесь оставить, – с неохотой говорит Платон.
– Из-за биллинга? Он всё подстроил, – доходит до меня, несмотря на то что, кажется, я не в состоянии сейчас ни на что.
– Да. У него явно какие-то есть подвязки в этом плане. Отследит тебя, не дай бог.
– Платон, как же мы без связи? – всхлипываю я, дети от моего вида притихли и даже дышать боятся.
– Всё будет хорошо, ты справишься, – Платон пытается подбодрить меня, обнимает, целует, но это всё не то.
Сейчас бы проснуться и понять, что всё это сон. Дурацкий кошмар.
– В дом зайдёте, сразу обогреватели включи, так печка быстрее растопится, – даёт муж ценные указания, усаживая нас в такси до вокзала.
– Как, как мы узнаем, когда нам можно вернуться?
– Я за вами сам приеду, – обещает Платон, а он всегда выполняет свои обещания.
Целуемся словно в последний раз. Платон захлопывает дверь, и машина такси отъезжает. Дети тихо сидят позади, а мне так нужно хоть кого-то взять за руку. Сжимаю собственную ладонь до боли в костях, чтобы совладать с ненужными, мешающими сейчас эмоциями.
В электричке дети немного оживают. Их детский страх отступает, любопытство берёт своё. Заняв места у окна, они с интересом смотрят на заснеженный вид. И я, смотрю и держусь. Кажется, могу это делать лишь пока держу сына за тёплую ладошку.
Спустя час пути по вагону проходит женщина с пирожками. Платон успел подготовить нам только чай. Покупаю детям сразу по три пирожка.
– Мама, а ты? – интересуется рядом сидящий Саша, протягивая мне пирожок с картошкой.
– Спасибо, я не хочу, – меня и без этого мутит, а от запаха обычной варёной картошки и печёного теста вовсе становится дурно.
В кармане пуховика я нахожу пачку мятной жвачки и лишь она спасает меня от нужды бежать по вагонам до туалета.
33
Электричка прибывает к нужной нам станции, и мы с детьми торопимся к первому вагону. Сходим на очищенную от снега платформу, а не прыгаем в сугробы, под которыми скрывается щебень.
– Как здесь зимой-то красиво! – восхищается Ася, оглядывая заснеженный лес.
– Да. Ну, идёмте скорей, ещё печку топить и что-то готовить, – тороплю я детей, просто чувствуя, что мои силы на исходе, коленки дрожат от подступившей слабости.
Ася с Сашей и не против, они вприпрыжку спускаются с лестницы и бегут к дороге, что ведёт к нашему дому. Я от них отстаю, но выдыхаются они ещё в зоне моей видимости. Саша начинает беззаботно смеяться, обкидывая сестру снежками из липкого снега, Ася не успевает слепить ответный снаряд, только уворачивается.
Я наблюдаю за веселящимися детьми и едва сдерживаю слёзы. Впервые мы здесь без Платона и сколько пробудем непонятно. Тоска накатывает такая, что если где-то в лесу сейчас завоет волк, я подхвачу.
Еле передвигая ноги по плохо протоптанной дороге, я догоняю детей только потому что они остановились и ждут меня.
– Саша, ну-ка, – строго говорит Ася брату и пытается забрать у меня сумку.
– Зачем это, я сама, – сопротивляюсь я, но сил нет даже на то, чтобы удержать ручки сумки в руках.
Дети отнимают у меня сумку и несут вдвоём, пока я плетусь позади, кусая губы. Меня охватывает страшное чувство беспомощности и тоска. Последняя способна убить всё прекрасное, что окружает нас. И завораживающий вид заснеженного леса, и шум бурной реки, даже смеющиеся дети, ничто уже не выглядит как прежде. Всё мрачное, угнетающие, со стойким ощущением что так быть не должно!