Будущая Ева

Я полагаю уместным с самого начала предупредить недоразумение, могущее возникнуть в отношении главного героя этой книги.

Каждому в наши дни известно, что за последние пятнадцать лет знаменитейший американский изобретатель г-н Эдисон сделал множество столь же невероятных, сколь и гениальных открытий; в числе прочего он придумал телефон, фонограф, слуховую трубку, а также замечательные электрические светильники, распространившиеся ныне по всему земному шару, не говоря о сотнях всяких других чудес.

И вот, как в Америке, так и в Европе, вокруг этого великого гражданина Соединенных Штатов возникли легенды, рожденные

воображением толпы. Какими только прозвищами не сопровождается это имя: его называют Чародеем века, Колдуном из Менло-Парка, Отцом фонографа и проч., и проч. Экзальтированные эти восторги — как нельзя более заслуженные — породили в собственной его стране и за ее пределами представление о некоем таинственном его уделе и загадочном существовании.

Не становится ли тем самым главный персонаж этой легенды еще при жизни того, кто оказался способным породить ее, собственностью литературы и человечества? Иначе говоря, если бы доктор Иоганн Фауст, давший основание для символической легенды о нем, был современником Вольфганга Гёте, разве могло бы это служить препятствием для написания «Фауста»?

Так что Эдисон, действующий в настоящей книге, его характер, его жилище, его речи и теории имеют — да и должны иметь — весьма далекое отношение к подлинной действительности.

Установим же раз и навсегда, что я всего лишь преобразую здесь, как могу, современную легенду о творении некоего сверхчувствительного искусства, каким я его себе вообразил, одним словом, что герой этой книги — прежде всего Колдун из Менло-Парка и проч., а отнюдь не г-н инженер Томас Алва Эдисон, наш современник.

К вышесказанному я ничего более прибавить не могу.

Вилье де Лиль-Адан

В двадцати пяти милях от Нью-Йорка, в центре переплетения множества электрических проводов, стоит дом, окруженный пустынным густолистным парком. Фасадом своим он обращен на пересеченную желтыми песчаными дорожками великолепную ярко-зеленую поляну, на противоположной стороне которой высится одинокое строение, представляющее собой нечто вроде большого павильона. Две длинные аллеи, тянущиеся вдоль павильона с южной и с западной сторон, осеняют его густой листвой высоких вековых деревьев. Это главная достопримечательность селения Менло-Парк. Здесь обитает Томас Алва Эдисон — человек, взявший в плен Эхо.

Эдисону сорок два года. Еще несколько лет назад обличьем своим он разительно походил на одного знаменитого француза — Гюстава Доре. Это было почти то же лицо — лицо художника, но преображенное в лицо ученого. Одинаковая одаренность — разные проявления ее. Таинственные близнецы. В каком возрасте были они совершенно схожи между собой? Возможно, ни в каком. Две их тогдашние фотографии, если смотреть через стереоскоп, наводят на ту мысль, что черты иных лиц высшей породы, вычеканенные на старинных медалях, обретают подлинную реальность, лишь повторяясь в схожих лицах, разбросанных там и сям среди человечества.

Что до Эдисона, то его физиономия, если сравнить ее с изображениями на старинных гравюрах, являет собой живое воплощение Архимеда с сиракузской медали.

Итак, года два-три тому назад, как-то осенним вечером, часов около пяти, таинственный изобретатель такого множества всяких чудес, этот маг и волшебник, этот повелитель человеческого Слуха (сам почти глухой, сей новоявленный Бетховен Науки сумел создать тот незаметный прибор, который, будучи приложен к слуховому отверстию, не только уничтожает глухоту, но и обостряет слух, открывая возможности более тонкого восприятия звуков), одним словом, Эдисон сидел в одной из самых дальних комнат своей личной лаборатории, помещавшейся в том самом павильоне, что стоял напротив его особняка.

В тот вечер он отпустил пятерых своих помощников, начальников мастерских — искусных, образованных и преданных ему работников, услуги которых по-царски оплачивал и в чьем молчании совершенно был уверен. В своем успевшем уже стать легендарным широком черном шелковом халате, устремив вдаль рассеянный взгляд, он сидел один, положив нога на ногу, полуразвалясь в своем американском кресле, с гаванской сигарой в зубах (обычно он курит мало, от случая к случаю, ибо табачный дым располагает к размышлениям, отвлекающим его от дерзновенных замыслов) и, казалось, погружен был в глубокое раздумье.

Из выходившего на восток распахнутого высокого окна, через которое в лабораторию проникает свежий воздух, тянулся густой туман, заполняя комнату золотисто-багровым маревом. И в этом мареве то здесь, то там проступали очертания разного рода точных приборов, нагроможденных на столах шестеренных механизмов непонятного назначения, всяких электрических устройств, телескопов, рефлекторов, гигантских магнитов, сосудов, колб, флаконов с какими-то таинственными жидкостями, аспидных досок, покрытых формулами и расчетами.

Спускавшееся за горизонт заходящее солнце, пронизывая прощальными мерцающими лучами зеленый массив сосен и кленов на холмах Нью-Джерси, время от времени внезапно освещало комнату то вспышкой зарницы, то пурпурным отблеском, и тогда начинало казаться, будто со всех сторон, повсюду — на металлических углах, на гранях кристаллов, на округлостях столбов — проступает кровь.

Воздух становился свежее. Прошедший днем грозовой дождь щедро пропитал влагой траву в парке, он обильно полил и крупные душистые тропические цветы, распустившиеся в зеленых кадках под окном. Свисавшие с балок, протянутых между блоками, высушенные растения в этом знойном воздухе, словно гальванизированные, источали терпкий аромат, напоминая о былом благоуханном своем существовании в лесах. Под воздействием всей этой атмосферы обычно столь целеустремленный и беспокойный разум сидевшего в кресле изобретателя, невольно уступая очарованию вечернего часа, все более отдавался во власть отдохновения и все более погружался в мечты.