Будущая Ева
Шрифт:
И он потрясал двумя комками слежавшейся серой ваты, от которых разило тухлятиной.
— Вот бедра фавнессы, хмельной вакханки, современной красотки, которая превзошла совершенством афинские изваяния и пляшет в исступлении!
И он размахивал «формами» и «турнюрами» из тонких стальных прутьев и перекрученного китового уса, ворохом изношенных корсетов сложнейшего покроя, напоминавших из-за множества шнурков и пуговиц старые изломанные мандолины с оборванными струнами, которые, развеваясь, производят нелепые звуки.
— Вот точеные ножки балерины, какая чистота лепки, какая восхитительная резвость!
И он встряхивал, держа их в вытянутой руке как можно дальше от себя, двумя парами тяжелых и зловонных трико, когда-то розовых и набитых паклей, искусно распределенной.
— А вот блеск прелестных коготков, что
И он демонстрировал содержимое шкатулки из поддельного перламутра, там лежали щеточки с приставшими к щетине кусочками лака.
— Вот изящество походки, очарование женской ступни — кому придет в голову искать тут признаки низменной, раболепной и корыстной породы!
И он постукивал друг о друга котурнами на каблуках, высота которых могла соперничать с длиной пробок для бутылей медока; а пробковые подошвы вводили в обман зрение, ибо благодаря им уродливые ступни казались меньше, обретали отсутствовавший от природы подъем.
— Вот ВДОХНОВИТЕЛЬ улыбки — наивной, пленительной, прельстительной, ангельской или грустной, источник чар и «неотразимых» гримасок.
И он показывал карманное зеркальце с увеличительным стеклом: пользуясь им, танцовщица изучала до последней морщинки «прелести» своей физиономии.
— Вот здоровый запах Юности и Жизни, неповторимый аромат живого цветка!
И он осторожно расставлял рядом с баночками грима и карандашами флаконы с сильно действующими веществами, которые вырабатывает фармакология, дабы уничтожить недостойные запахи природных выделений.
— А вот флаконы того же происхождения, но более серьезного назначения: запах, йодистый оттенок, этикетки с неразборчивыми надписями позволяют нам заключить, что за букеты незабудок могла предложить своим избранникам бедная крошка.
Вот кое-какие снадобья и предметы — по меньшей мере странной формы, — о возможном применении которых нам лучше умолчать из уважения к милой Гадали, вы согласны? Судя по всему, простодушная малютка недурно разбиралась в искусстве возбуждать невинные восторги.
А в заключение вот несколько наборов лекарственных трав, свойства которых широко известны и которые свидетельствуют, что мисс Эвелин Хейбл из природной скромности не почитала себя созданною для семейных радостей.
Закончив мрачный перечень, инженер без разбора побросал в ящик все, что извлек оттуда; затем, придавив его крышкой, словно могильной плитой, он снова задвинул его в стену.
— Полагаю, дорогой лорд, теперь вы убедились, — заключил он, — Думаю, хотел бы думать, что среди самых наштукатуренных и самых блеклых из числа наших прелестниц никогда еще не было женщины более… более достойной восхищения, чем мисс Эвелин; но свидетельствую и клянусь, что все они в той или иной степени ей сродни — или станут сродни в ближайшем будущем (по милости кое-каких излишеств).
И он подбежал к полоскательнице с водой, погрузил в нее пальцы, а затем тщательно вытер.
Лорд Эвальд молчал в задумчивости, изумленный до глубины души и исполненный смертельного отвращения.
Он глядел на Гадали, которая безмолвно гасила факел, прижимая его к земле в ящике с искусственным апельсиновым деревцем.
Эдисон подошел к своему другу.
— Могу еще как-то понять человека, стоящего на коленях перед гробом или могильным холмом, — сказал он, — но перед этим ящиком и этими фетишами!.. Трудно даже вообразить себе, не правда ли? А ведь это, в сущности, и есть истинные ее ocmaнки!
Он в последний раз дернул шнурок, видение исчезло, голос затих: заупокойная служба окончилась.
— Мы далеки от Дафниса и Хлои, — сказал он и, помолчав, закончил спокойным тоном: — Право же, стоило ли утрачивать порядочность, пускать по миру ближних, забывать старую веру в бесконечность надежды и бросаться очертя голову в позорный омут самоубийства — ради чего?
Ради содержимого этого ящика.
Ох уж эти мне чересчур позитивные люди! Какими поэтами они становятся, когда им захочется прокатиться верхом на облаке! И подумать только, ежегодно происходит в среднем пятьдесят две — пятьдесят три тысячи подобных случаев (некоторые далеко не столь чудовищны, но, если проанализировать, почти аналогичны рассказанному), и цифра эта все растет и в Америке, и в Европе, а ведь те, кто пали жертвами морального уродства (мягко говоря) своих «неотразимых» палачих, — в большинстве люди, наделенные самым приземленным здравым смыслом и практицизмом, всю жизнь презиравшие пустых мечтателей, которые внимательно созерцают их из одиночества — добровольного своего удела.
VI
Да будет стыдно тому, кто об этом подумает дурно!
— И вот, — продолжал Эдисон, — собрав доказательства того, что мой несчастный друг сжимал в объятиях лишь жалкий призрак, а его возлюбленная была под несравненным своим убором такою же подделкой, как и ее любовь, — воплощенный образ иллюзорно ожившей Искусственности, я сказал себе следующее: «Поскольку в Европе и в Америке из года в год тысячи и тысячи разумных людей подставляют шею под топор Абсурда, бросая жен, по большей части достойных восхищения, и их истории почти совпадают с вышеизложенной…»
— О, — перебил лорд Эвальд, — скажите лучше, что ваш друг пал жертвой исключительного и невероятного случая и жалкую его любовь можно объяснить или оправдать, лишь предположив, что она — результат умопомешательства, явного и нуждающегося в лечении. Есть немало женщин, повинных в чьей-то смерти и в то же время воистину очаровательных, и потому всякая попытка извлечь из истории Эдварда Андерсона какую-то общую закономерность показалась бы мне парадоксальной затеей.
— Я ведь и начал-то именно с этой парадоксальной затеи, — отвечал Эдисон. — Вы позабыли, вам первый облик Эвелин Хейбл тоже показался естественным. Не буду вдаваться с лабораторной точностью в подробности туалета наших модниц (помните изречение о том, что в святилище, где свершается оный, никогда не должны входить ни муж, ни любовник), скажу одно: нравственное уродство особ, повинных в подобных катастрофах, с лихвой искупает ту малую толику относительной привлекательности, которой они как будто обладают. Поскольку они лишены даже привязчивости, в отличие от животных, а храбрость дана им лишь для того, чтобы разрушать либо унижать, я предпочитаю не высказываться до конца о той болезни, которую они сеют и которую кое-кто именует любовью. Кстати, частично зло вызвано тем, что из ложного приличия употребляется именно это слово вместо истинного. Итак, мне подумалось: если искусственность, использованная как добавка к человеческому существу — а точнее, как вкрапление, — производит подобные несчастья и если всякая женщина, их причиняющая, в той или иной степени физически или нравственно сходна с андреидой, что же — химера за химеру, почему бы не ввести в игру самоё андреиду? Поскольку при такого рода страсти невозможно освободиться от сугубо личной иллюзии и поскольку все эти особы в той или иной мере искусственны, поскольку, одним словом, сама Женщина подает нам пример, подменяя самое себя чем-то искусственным, — что ж, попробуем избавить ее от этих трудов. Подобные женщины хотят, чтобы наши губы, коснувшись их губ, становились алее, чтобы из наших глаз лились горькие слезы, когда из-за их прихотей или кончины мы не можем более припасть к тому, что извлечено из баночки белил, — разве не так? Попробуем прибегнуть к обману другого свойства! Оно будет удобнее и для нас, и для них. Короче, если возможно создать электрочеловеческое существо, способное целительно воздействовать на душу смертного, и если процесс создания возможно свести к формуле, попробуем получить научным путем уравнение любви, которая — это главное — не вызовет губительных последствий, неизбежных, как было доказано, если роду человеческому не придет на помощь это добавочное средство: оно ограничит радиус пожара.