Буги-вуги
Шрифт:
Музыка, она, конечно, музыкой, но не скажешь по Артухе, что это прибыльное ремесло: свитерок с обтрепанными рукавами, обувочка, которая в глаза явно не бросается, пальтецо такое дерматиновое — ткань «вырви глаз», воротничок торчит так — шанхайский барс, одним словом.
В общем, взгляд не задержится, их знали только в лицо.
А когда этот деятель принес свою разбухшую, с двумя вкладышами трудовую, мы узнали и кулинарное фамилиё ее владельца — Манкин.
Эка наворочено в человеке, сказал бы классик.
При всем при том, то ли возраст, то ли что, но не рубаха-парень.
По поводу своих пристрастий отрекомендовался коротко: Бахусу поклоняюсь. С чем и предупреждаю. Это, конечно, подтекст был. Насчет конкретно музыки — рванул в кусты, мол, фортепьяно склизкий инструмент.
И уж чего чего, а анекдотами набит по уши. На любую близлежащую тему. Ходячий кладезь устного народного блатного-хороводного. Начал он, естественно, с того, что сердцу близко.
«Оперный театр. Балет. Прима за кулисами делает минет партнеру. Пока трали-драли — звоночек — её партия, надо выбегать, но балерун в одночасье приплывает и ничего дусе не остается как выкручивать свои па с полным ртом киселя. Что, конечно, не больно-то и легитимно. Наконец, она делает пируэт у края рампы и сплевывает вниз. В оркестровой яме старательные лабухи пилят на скрипках. Всё чинно, по нотам. Вдруг один из них проводит себя рукой по лысине, изучает обнаруженное и говорит жалобно соседу: „Левинштейн, мне кажется на меня спустили“. „А я тебе всё время говорил, — невозмутимо отвечает сосед, — что ты играешь, как пизда“».
Миня так смеялся, что банально со стула упал. Ладно не описался.
Рассказал Маныч еще и про консерваторию, и про филармонию, и про концерт в концлагере. Музыка, она для всех: от мала до велика. Музыка — самое демократичное искусство.
К восьми уже как в Китае. Полна коробушка. Даже стульев с подсобки натащили, подставили к столам. Пятница.
В перерыве мы их просвещаем. Включили под сурдиночку «Вечер в опере» [48] , а сами раскошелились в буфете на пару «Рислингов» и штучную марочного с медалями — чего-то мудрёное с ятями. Красиво пить не запретишь.
48
Наилучший из лучших альбом Квинов. A Night At The Opera
http://www.youtube.com/watch?v=8CkzXroTbv8
Под крепленый разговор Миня подвиги вспомнил. Как однажды очередную куклу провожал зимой в летних ботиночках (всё форс, выебоны), а потом с Варшавы на одиннадцатом номере до общаги добирался в ночь-заполночь.
Ни троллейбусов, ни автобусов, такси и те вымерзли. А путь и далек и долог. И погодка вот как сегодня. Только еще веселей — с ветерком. Он напрямик полупил, через Шанхай. Бежит бегмя, собака не догонит. Ветер. Мороз. Чует… Не чует!! Ёпонский бог! Ломанулся в избу ближайшую: замерзаю, бабонька, спаси!
Пустили еще, дурака. Туфельки снял — ноги, как колотушки. Хоть гвозди бей. Да что ноги! На нем ведь только брючки тоненькие да плавочки. Миня же на блядочки намылился — а вдруг перепадет? Что он — джентльмен что ли, трико под низ поддевать? И чуть не ревёт уже, бедолага, жмётся. Баба-то ладно сообразила, дочку в соседнюю комнату прогнала, «снимай штаны!» крикнула.
Спасла производителя, оттерла писюн одеколоном.
— Белый-белый, парни. Как покойник. Я его морским узлом — ноль, никаких эмоций. Всё, думаю, пиздец, отходил своё. Амба. И дорогая не узнает какой у парня был конец. А она трёт, — показал Минька. — Шерстяной варежкой. И не пойму: больно, не больно, но слезы текут. Картинка, да? Так с неделю потом — как сикать, так хучь воды не пей.
Наблядовался котина, ноги таки приморозил. Потому-то и ходит теперь в валенках и носках шерстяных.
— Ты хоть потом сходил к ней? Поблагодарил за пипиську?
— Да встретил как-то раз в городе. Посмеялись маленько. Да и стыдно мне как-то.
— Стыдно, ебчика мать. Отвалился бы, что делал?
— А чего тогда стыдиться? Стыдно у кого видно.
— Баба-то хоть ничего? Фигуристая? Дай адресок, — хохотнул Маныч. — Такой опыт у человека.
Самое обидное, что эти походы на Варшаву Мине без толку. Та давалка, за которой он бегал, крутила ему мозгу, крутила, кабенилась — а нулем. Облом Петрович. Сама поблядушка первая, а не дала. Этому дала, этому дала, а Миньке не дала. Не дала и всё!
Бывает.
Маныч на это дело частушку выдал. Он же у нас фольклорист, универсам на все руки и звуки:
Чё ты ежисся, корёжисся, Пошарить не даешь. Будешь ежиться, карёжиться, Не шарена уйдешь.Бурные продолжительные аплодисменты. С двух стаканов я что-то даже окосел малость, расслабился.
— Эта, в черных чулках, опять сидит. Они здешние что ли?
— Полиграфские козы. Всю жизнь тут пасутся. Их еще Билл с Джоном стреножить хотели, слюну пускали.
— Я бы эту блядюгу попас, — откликнулся Минька. — Оставил бы в одних чулочках.
— Злая, чувиха, видно на это дело.
— Да с этими профурами, таких как ты, Мишуня, попаслось больше, чем в бочке соленых огурцов. Там такие тараканы, — показал Лёлик. — Триппер ходячий. Сунул — сморщилось и сразу отвалилось. И пришивать нечего.
— Надо б ее, костлявую, в букву «зю» завернуть. Худышечка ты моя!
— Дети вы еще, — проснулся Маныч. — Бабы надо чтоб было много. Чтобы попа была — во! и во! Маешь в руках вещь. Фигурка должна быть, как у гитары, — Маныч показал в воздухе обводы. — Чтоб на ней сыграть захотелось. От зари до зари! На кости только собака к идается.
— А мы и так гончие. Забаранцы худощавые.
— Пора-пора по бабам, пам, пам, парам, — спел Минька из репертуара Челентано. — Я эту в черных чулках сегодня забараю. Хватит на нервы действовать. Сколько можно? Хватит, хватит. Я ее, родимую, приеду сагитирую. Серый, давай на пару забараем, а?