Шрифт:
Annotation
Копылов Юрий Алексеевич
Копылов Юрий Алексеевич
Букет для хозяйки
Букет для хозяйки
I
Эта банальная история (если для столь ничтожного повода допустимо такое высокое слово, каковым является "история") немножко смешная, немножко грустная, немножко озорная, но вместе с тем весьма поучительная для образной характеристики некоторого отрезка жизни патриотически на-строенного молодого советского человека, случилась в конце 1988 года. Тогда в стране исподволь зрели большие перемены. Играя словами, можно сказать, что страна была беременна переменами. Спешу сообщить, что она, эта история, случилась не со мной (почему-то принято считать, что автор пишет о себе), а
Впрочем, назвать Андрея Николаевича моим другом, тем более закадычным, означает, на мой взгляд, некоторую натяжку. Примерно то же, что притянуть важное понятие за уши. Потому что друг, опять же на мой взгляд, это когда с детства, со школы или институтской скамьи. А в остальных случаях это, скорее, приятели, собутыльники, современники. Так вот, подводя промежуточный итог вышесказанному, можно без опаски сказать, что Андрей Николаевич был моим дружеским приятелем, "стакановцем" и собеседником. Он имел массу достоинств и, пожалуй, лишь три более или менее явных, но спорных недостатка: он был весёлый хохотун, ужасный спорщик и незаурядный бабник (в хорошем смысле этого красивого слова). В словесных перепалках он находил такое неимоверное количество спорных аргументов, что возражать ему было совершенно невозможно. Если сегодня он напористо защищал одну политическую линию, то назавтра мог ничтоже сумняшеся уверенно защищать прямо противоположную. С не меньшим напором.
Он имел выдающийся крупный нос, вызывающий в памяти тех, кто на него в это время заинтересованно смотрел, образ озорника Сирано де Бержерака. И женщин этот Андреевский нос постоянно привлекал, ибо по установившейся загадочной традиции считается, что размеры мужского носа и его уродливой половой принадлежности, болтающейся между мускулистых ног, таинственным образом связаны между собой, как шерочка с машерочкой. Однако в случае с Андреем Смирновым женщин ждало грустное разочарование. Во-первых, размеры носа и половой принадлежности этого заманчивого партнёра (даже в возбуждённом состоянии) явно не соответствовали один другому. А во-вторых, Андрей, торопливо завершив схватку поло-вой борьбы на постельной арене, незамедлительно поворачивался к даме спиной и засыпал мёртвым сном, всхрапывая, как дряхлый мерин. Это женщин сильно обижало, и они неизменно испытывали неприязнь к развитию близких отношений. Откуда мне об этом известно, спросите вы. Да сам Анд-рей мне об этом не раз рассказывал, похохатывая с унылым прискорбием.
Когда мы сходились с Андреем Соколовым в дружеской схватке весёлых бесед, он, рассказывая мне о перипетиях своей краткосрочной жизни в Финляндии, о чём я, с его слов, собираюсь поведать, как уж умею, причёсанными словами, он, как всегда похохатывая, высвечивал то один эпизод, то другой. Поэтому история эта грешит непроизвольными сбоями во времени. И это не является данью оригинальности или моде. Но зато походя демонстрирует широкие возможности художественной прозы.
Итак (возвращаясь к нашим баранам), в стране ожидались перемены. То здесь, то там вспыхивали сполохи приближающейся грозы, что, как всегда, первыми чувствовали люди искусства. Отовсюду раздавался хриплый, завораживающий голос Владимира Высоцкого: из раскрытых форточек московских окон, со сцены "Театра на Таганке", с привалов туристских походов, под зарево костров. Слушая его песни под нервные аккорды его гитары, люди задумывались и начинали сомневаться: всё ли так, как надо тому быть, "в датском королевстве". Они ждали перемен, но не знали, к чему они приведут. Слушали, посмеиваясь и опасаясь, тревожные песни Александра Галича. И тоже под гитару. Его приглашали к себе важные шишки на самом верху, чтобы под похоронный голос певца напиться как следует и забыть, что конец близок. Тихим голосом пел со сцены Булат Окуджава, умевший выщипывать из гитары простейшие аккорды и простые умные слова, идущие прямо в душу. Под гитарный звон бардовских песен страна готовилась расставаться с социалистическим реализмом и диктатурой пролетариата, пытаясь не вспоминать миллионов своих сограждан, расстрелянных в подвалах Лубянки.
От бардов не отставали писатели. Пропустив по неосторожности в печать "Один день Ивана Денисовича", дряхлеющая власть осознала впопыхах свою глупую ошибку и выпихнула из страны без вины виноватого Александра Солженицына, которого некоторые особо рьяные патриоты, за "хитроватую" правду описания, окрестили Солженицером. Зато все потом за это поплатились "Архипелагом ГУЛАГ". Ведь был же, язви его в душу, опыт, "сын ошибок трудных", но не было мозгов. Как тут не вспомнить про извечных дураков и плохие дороги. Борис Пастернак неожиданно получил Нобелевскую премию за напечатанный в Италии роман "Доктор Живаго". В печати была развёрнута травля великого поэта. Он был вынужден отказаться от "Нобеля". Власть предержащие думали, что они расправились с опасным ниспровергателем устоев советского порядка (Андрей дважды перечитывал роман и не нашёл в нём ничего такого уж прямо антисоветского), но добились только того, что свели до срока в могилу великого поэта, гордость русской литературы. А на его место встали другие: Даниэль, Синявский, Бродский. Последовала серия высылок из страны инакомыслящих людей, не в меру талантливых, большею частью тех, в жилах которых текла опасная еврейская кровь. К ним присоединился трижды Герой социалистического труда, отец водородной бомбы, совестливый академик Андрей Сахаров. Его выслать из страны не решились (он много знал), но сослали в город Горький на великой русской реке матушке Волге, установив за ним позорный негласный надзор.
Не все обыкновенный люди слышали подземный ход грядущих перемен. Андрей Соколов, к примеру, не слышал и продолжал неколебимо верить в силу и устойчивость Коммунистической партии Советского Союза, членом которой он состоял вместе с другими 18-ю миллионами замороченных навязчивой пропагандой людей. Поэтому события, которые я собираюсь живописать (на фоне гула подземных сил), могут показаться малозначительными, хотя, возможно, и характерными для российского бытия. Каким оно было, по сути дела, многие сотни лет тому назад, таким и осталось.
II
Первое и, пожалуй, главное, что запало в душу Андрею Соколову, когда он в январе 1988 года очутился в тесном одноместном полу-купе международного вагона, следующего по маршруту "Москва-Хельсинки" в составе поезда, отправлявшегося поздно вечером от перрона Ленинградского вокзала, было щемящее чувство грусти тоски. Грусть бывает разная: светлая и тёмная. Грусть Андрея в тот поздний час была серая, как ненастная погода, когда моросит холодный дождь и слетают на влажный асфальт хлопья мокрого снега. И по спине бегают мурашки. И хочется согреться. Хорошо бы рядом с женщиной. Это была грусть расставания с привычным укладом жизни, с близкими Андрею людьми, которых он любил, как самого себя. Нельзя сказать, что он не привык к перемене мест. Напротив, ему всегда нравилось путешествовать. Но все прежние его поездки были относительно кратки: от силы неделя в командировку или месяц в законный отпуск на море или в горы. Те, прежние его поездки, особенно отпускные, бывали чаще всего в компании весёлых друзей, старых или новых, но людей, говорящих на его родном языке, стремящихся к одной цели, интересующихся тем же, что и он сам. К этому следует добавить, что поездка заграницу была ему внове.
А тут! Один-одинёшенек, в тесном зажатом купе, и едет почти на це-лый год в страну, где его ждёт неизвестность, И люди говорят на совершенно чужом языке, может быть, таким же образном для финнов (и эстонцев), как для Андрея русский, но каком-то по-детски смешном и шепелявом. Например, по-русски "раз-два-три", по-немецки "айн-цвай-драй", по-английски "ван-ту-сри" а по-фински "юкси-какси-колме". Можно лопнуть от смеха.
Перед отъездом Андрей читал (усиленно зубрил), много раз повторяя, "Разговорник туриста "Совинтурс" и открыл для себя множество потешных слов. В их произношении преобладали сюсюкающие и пришепётывающие нотки, и чудилось, что такой язык выучить невозможно. Однако, думал он, поживу среди финнов почти год, пооботрусь маленько, возможно даже при-гляжу себе молодую симпатичную финку, рыжеволосую, с зелеными, как малахит, глазами и, глядишь, выучу этот странный чужой язык.
Но уж это была полнейшая фантастика. За всё время пребывания в благополучной Финляндии Андрей запомнил всего несколько слов и кратких бытовых предложений. С большим трудом, надо сказать. И с финкой, приходится сознаться, тоже не всё вышло, как ему хотелось.
У некоторых особо привередливых читателей такая бестолковость мо-жет заронить сомнения в умственных способностях моего героя. Но я должен заявить, что такой читатель заблуждается. Андрей Соколов был (и остаётся) очень неглупым умным человеком. Даром что дослужился до начальника главка. Просто язык этот, финский, был неподъёмный для русских мозгов. Ну сами посудите, как звучат некоторые разные слова. Кроме упомянутых ранее "юкси-какси", добавим небольшую толику для юмора смеха: "хювяя хуомента" - доброе утро, "киитос" - спасибо, "ракостан синуа" - я люблю тебя, "пальонка максаа" - сколько стоит? Ну, и так далее. Каково? Как вам? Приспичило? Если вы ещё не описались со смеху, то советую поторопиться в отхожее место, там наступит желанное облегчение мочевого пузыря.
"Ракостан синуа" (я люблю тебя) Андрей запомнил на всякий случай особенно крепко. Думал, что пригодится. Но, как показало дальнейшее раз-витие событий, эти слова ему не пригодились. Что же касается гипотетиче-ской рыжеволосой зеленоглазой красавицы, то речь о ней пойдёт впереди.
Ещё Андрея не оставляла противная, как зубная боль, обида. Он надулся, как мышь на крупу, которой она от жадности объелась. Андрею было обидно, что его, человека вполне самодостаточного и весёлого, каковым он сам себя представлял, новый председатель Комитета по печати Ненашенский Фёдор Михайлович, сменивший на этом высоком посту Пастушина Николая Борисовича, так подло и неуважительно выпихнул в загранкомандировку. В этом было некое скрытое пренебрежение. Он, видно, считал, что Соколов ему не пара и можно к нему относиться по принципу: я-начальник, ты-дурак. Ведь мог, казалось бы, призвать Соколова к себе по-товарищески (ведь они оба товарищи одного дела, одной партии), а то и вовсе приехать к Соколову в главк (это уж, конечно, полная фантастика) и поговорить с ним по душам. Сказал бы напрямую, что Андрей ему не нравится, что работает он плохо, (это подтверждается систематическим невыполнением плана капитальных вложений и особенно строительно-монтажных работ), что он не обрёл к нему доверия. Андрею было бы легко и радостно, потому что он и сам к себе именно так относился. Без ложной скромности. А то натравил на Андрея Соколова "Строительную газету", используя свои журналистские связи (до перевода в Комитет по печати Ненашенский был главным редактором газеты "Советская Россия", прозванной острословами "Соврасской"). Некрасиво это получилось и трусливо. Андрей всегда не любил журналистов, относился к ним презрительно за их продажность. Не зря называют журналистику второй древнейшей профессией. А после того как Ненашенский попраздновал на счёт начальника строительного подразделения труса, председатель Комитета перестал быть для Андрея Соколова настоящим мужчиной, он пе-рестал его уважать и перед ним преклоняться (всё же большой начальник).