Бульдожья схватка
Шрифт:
— Слушай, сообрази там с кухни чего-нибудь для Реджи. Тина сосисок, колбаски… Такое впечатление, он от меня за неделю отвык. Надо налаживать контакт…
— Павел Иванович, вы, наверное, забыли… — Марианна показала на письменный стол. — Перед самой аварией я купила пару упаковок костей, ну, этих, импортных имитаций, вы тогда просили… Они там и лежат. Реджи обожает.
— Забыл ведь, — сказал Петр с вымученной улыбочкой. — Ну да. кости… Ты, главное, не удивляйся, чует моя душа, мне еще многое придется напоминать. Положительно, дают о себе знать провальчики…
— Я и не удивляюсь, Павел Иванович, — преспокойно заявила Марианна. — Екатерина Алексеевна мне подробно пересказала все, что говорил
— Да я и не напрягаюсь, — облегченно вздохнул Петр.
И подумал, что следует в ближайшее же время ознакомиться с содержимым «своих» стола и секретера. Чтобы поменьше попадать впросак. Вот так вот ляпнешь о чем-то — а оно, оказывается, у тебя в столе преспокойно лежит. Пашка, правда, не дал кода от корейского сейфа, но там, надо полагать, чисто личные бумаги, Лжепавлу в данный момент совершенно ненужные. А стол и секретер следует изучить не откладывая…
Марианна, похоже, не собиралась уходить. Петр вопросительно поднял глаза.
— Театр, Павел Иванович, — непринужденно напомнила она. — В каминной все готово, ждем-с…
«Вот оно что, — облегченно вздохнул Петр. — Вот он где, театр „Палас“, оказывается, — на дому, как у вельмож в старину водилось. Интересно, в чем сюрприз?»
— Все, как обычно? — осведомился он небрежно, чтобы не давать ей повода лишний раз вспоминать о «провальчиках».
— Разумеется. Изволите проследовать?
— Изволю, — кивнул он.
…За его спиной с тихим стуком вошла в пазы задвижка. В каминной царил полумрак, только на столике возле широкого дивана горел неяркий ночник. Добравшись до дивана, Петр устроился поудобнее, обнаружил на столике приличных размеров поднос с бутылкой коньяка, тоником, закусками и заедками. Марианна, скользнув в полумраке грациозной тенью, скрылась в той самой низкой дверце в дальнем углу зальчика. На минуту воцарилась загадочная тишина. Признаться, Петр был заинтригован — Пашка ни словом не упомянул ни о каких домашних театрах графьев Шереметьевых, ушедших в небытие развлечениях былого всемогущего барства в «век золотой Екатерины»…
Чтобы вернуть душевное спокойствие, налил себе изрядную дозу коньяка, разделался с ней в темноте и закурил — слава богу, с этим никаких проблем не возникало, Пашка сам дымил, как старинный паровоз, повсюду в хоромах стояли пепельницы…
Неожиданно послышалась тихая музыка, постепенно она становилась громче, но так и не дошла до рубежа, на котором превратилась бы в терзающую уши какофонию. Некая смесь булькающе-томных турецких мелодий и современных электронных ухищрений. Приятная, в общем. Столь же внезапно налились светом прожекторы, бросая на эстраду разноцветные лучики, понемногу залив ее ярким сиянием, смешением причудливых радужных теней, скольжением невесомых геометрических фигур — круги плавно превращались в овалы, овалы — в звезды, в волнообразные линии, загадочные переплетения. Цвет постепенно менялся, под потолком пришел в движение зеркальный шар. Денег и высококлассной электроники во все это было, надо полагать, вбухано немало…
Но выглядело, нельзя не согласиться, чертовски красиво. Петр засмотрелся с сигаретой у рта.
— Сегодня мы открываем нашу программу полюбившимся публике номером «Лас-Вегас»… — промурлыкал на фоне музыки из невидимых динамиков голосок Марианны.
Катя появилась на эстраде столь же неожиданно, выскользнув из низенькой дверцы.
Вот тут-то у него по-настоящему сперло в зобу дыханье. На ней красовался кружевной халат до пят, просторный, белый, в разноцветных лучиках прожекторов, ставших подобием рентгена, не скрывавший черного затейливого белья и алых колготок с замысловатым узором. Обычно она пользовалась косметикой умело и ни капельки не вульгарно,
Петр сидел с отвисшей челюстью — чего в залитым мраком «зрительном зале» никто, к счастью, не мог бы узреть. Да и не было других зрителей.
Катя танцевала так, словно последний год только тем и занималась, что смотрела ночной канал «Плейбоя», старательно разучивая потом все приемчики и ухватки заокеанских стриптизерш. С застывшей на лице улыбкой, посылая в темноту недвусмысленные взгляды, извивалась вокруг шеста, сверкавшего сейчас так, будто его отлили из чистого золота. Кружевной халат давно уже улетел на край эстрады, где и висел комом, стройная фигурка выгибалась с отточенной грацией, заставляя его несчастное сердчишко колотиться турецким барабаном, черный бюстгальтер проплыл по воздуху, словно осенний лист на слабом ветерке, исчез в темноте, в голове у Петра стоял совершеннейший сумбур…
Он судорожно сжал в кулаке полный бокал, поднес ко рту, пытаясь этим жестом найти некую спасительную соломинку. Отличный коньяк мягкой, щекочущей волной достиг желудка. Большими пальцами Катя приспустила черные трусики, прильнула к сверкающему шесту, скользя по нему ладонями, то опускаясь на колени, то медленно выпрямляясь.
То, что с ним происходило, однозначному описанию не поддавалось. С одной стороны, мужское естество заявляло о себе так, что Петр ежесекундно ожидал услышать треск рвущейся материи. С другой — он сгорал со стыда. За себя, за нее, за Пашку, за все происходящее. В разнесчастной башке стоял полный кавардак. Где она научилась так? Неужели ей это нравится? Сразу видно, все это происходит не впервые — «театр» должен быть чуть ли не обыденностью. Почему Пашка, сволочь такая, промолчал? Как вообще нормальному мужику стукнула в голову идея использовать законную супругу для подобных представлений? И какая нормальная жена согласилась бы на роль домашней стриптизерки, да вдобавок отточила, надо признать, мастерство до нешуточных высот?
Мысли и вопросы мешали друг другу, голова была жаркой и тяжелой. Когда взлетела тонкая рука с бледно-розовыми ногтями, отправив в полет трусики, свет внезапно погас, музыка притихла, во мраке едва слышно прошлепали босые ноги.
Очень быстро свет зажегся вновь. Эстрада была пуста. Музыка завершилась длинной трелью, потом резко изменилась — то, что понеслось из невидимых динамиков, больше напоминало классические мелодии тридцатых годов, но уж никак не опереточные: с чем-то они в голове у Петра ассоциировались, что-то напоминали, но он, пребывая в полнейшей ошарашенности, не мог провести четких аналогий. Бетховен? «Полет валькирий»? Определенно симфоническая музыка, ни следа эстрады…
Воровато, словно совершая что-то неподобающее, он щедро налил себе коньяка и выпил жадными глотками, глядя на пустую эстраду. Из динамиков послышался голосок Марианны:
— Сегодня по многочисленным просьбам господ зрителей мы вновь исполняем классическую постановку «Колючая проволока»…
Петр едва попал концом сигареты в пламя зажигалки. Коньяк сделал свое, но, разумеется, не смог ни успокоить, ни вернуть душевое равновесие. В голове кружился тот же парализующий сумбур, лицо пылало. Все это было и шокирующим, и чужим, он ощущал себя проникшим на представление безбилетником, никогда еще за все дни притворства так остро не чувствовал свое самозванство — и никогда не осознавал себя столь растерянным, даже униженным. Стыдно сидеть здесь пнем, стыдно смотреть на Катю… вот связался!