Булочка с изюминкой
Шрифт:
Невольно обернувшись, чтобы проследить за взмахом его руки, Хильда так и впилась взглядом в зелёную луну… и отчего-то вздохнула.
– Там – Кора, она взошла совсем недавно, поэтому пока зависла на той стороне. Она покровительствует мужчинам. И тоже, говорят, одаривает… многим. Очень удобно ориентироваться, особенно, когда у женщины нет при себе купальника. Естественное деление на зоны…
Он принялся неторопливо расстёгивать рубашку, как-бы любуясь при этом Селеной, а сам косился на гостью: как-то она воспримет завуалированное предложение?
Впрочем, от такой Женщины всего можно было ожидать.
Внезапно опять его кольнуло смутное беспокойство. Кажется, кто-то предупреждал его, причём совсем недавно: «Забудь всё, что раньше знал о женщинах…» Но и этот тревожный сигнал он подавил усилием воли. Вздор. Сигизмундова тёща сейчас с настоящим Робином, где-нибудь в Синематографе или в казино, случись что неординарное – у секретаря достанет ума ему сообщить. А прямо здесь и сейчас с ним – его женщина. И точка!
Она тем временем задумчиво и даже как-то ласково смотрела на водную гладь. Прошептала:
– А ведь я всю жизнь мечтала… Чтобы лес, тихая вода – и голышом, чтобы каждой клеточкой чувствовать и воздух, и воду… Это просто чудо какое-то.
– Там, немного левее, бьёт подводный ключ…
Кристофер почему-то охрип. Не сдержавшись, обнял со спины Хильду за плечи.
– Он не слишком сильный, но ты почувствуешь контраст: холодные струи разбегаются по телу, словно лаская. Будто тысяча шаловливых пальчиков, таких же, как твои…
Она прильнула к нему всем телом, и наверняка уже ощущала его нетерпение. Но лишь прогнула шею, коснулась затылком, позволила его рукам скользнуть к последним, оставшимся в живых, пуговичкам жакета и освободить её от лишних пут. Казалось, даже ниточка на их телах будет сейчас лишней.
– Что за глупости – разные луны, разные зоны… – пробормотала она и, соблазнительно покачивая бёдрами, да ещё чуть прогнувшись вперёд, так, что герцог едва не озверел от вожделения, избавилась от бриджей. Барлоговы… Какие на ней трусики! Не крошечные треугольнички, вернее сказать – плотные-то лоскутики оставались на стратегических местах, но всё остальное было прикрыто пеной кружев, сквозь которые просвечивала складочка меж ягодиц, и крошечная родинка у самого копчика…
– Что за глупости это ваше деление на зоны для мальчиков, для девочек…
Она обернулась и крепко обняла за шею.
– Ведь мужчина и женщина всё равно соединятся. А луны – никогда.
Провела тёплой ладонью по его груди – и вдруг прильнула туда же щекой.
– Пойдём вместе. Иначе я всю ночь проищу эти твои шаловливые пальчики. Тебе-то хорошо – для тебя найдутся мои, а вот мне…
Волна давно не испытываемой нежности захлестнула Кристофера.
Осторожно, не торопясь, словно прикасаясь к тончайшему фарфору, они избавили друг друга от последних ненужных лоскутов.
И жадно изучали друг друга глазами, и трепетно – руками. Без стеснения, но с восторженным любопытством, как прозревшие после запретного плода Адам и Ева. Только не было грехопадения в их соединении, ибо, что есть Добро и Зло, они давно уже познали, оставалось только убедиться, что любовь и единение – это высшая радость…
Он всё же успел еле заметным касанием магии изгнать из травы насекомых, а саму мураву заставил приподняться – и нарастить мягкое ложе, куда и опустил, чуть дыша, своё сокровище. И, еле сдерживаясь, чтоб не накинуться на неё рыча и урча, поглаживал ножки, чуть полноватые, но восхитительно округлые бёдра, дивясь шелковистости кожи на внутренней стороне, потёрся щекой о заветный холмик, покрытый светлым руном-кудряшками… Он ничего не мог с собой поделать. Ему нравились женщины в их первозданной красоте, крепкие, налитые, самой природой предназначенные любить – и одаривать любимых детьми; оттого-то, должно быть, истощённые, депилированные до мраморной гладкости навязанные жёны его никогда не возбуждали. Ну, не горела в них этой женственная искра! Единственное, что он познал, сходясь с ними – тяжесть навешенного свыше супружеского долга, не более.
Но сейчас он чувствовал нежное, трепетное, живое тело, откликающееся на его ласки. Потёрся щекой вновь – и даже испугался, вспомнив, что давно небрит; но Хильда, застонав от удовольствия, запустила пальцы в его загривок.
– Ох, Робин, я никогда так…
Он опустил ладонь, размыкая её колени, и они послушно подались, допуская его к долгожданной цели.
Самая сладостная минута – ещё не соединения, но предвкушения его!
Продвинувшись выше, сперва опалив дыханием и поцелуями вершинки налитых грудей, затем шею, губы… он заглянул в глаза, в которых отражались звёзды…
…И когда медленно, трепетно качнулся вперёд, ощутив тепло шелковистого лона – эти глаза вдруг наполнились счастливыми слезами. Словно какое-то узнавание сверкнуло в них.
– Ты-ы… – прошептала она, подавшись к нему ещё сильнее, обхватывая ногами, помогая проникнуть ещё больше, дальше…
Это был прекрасный дивный танец любви, творимый мужчинами и женщинами тысячи лет, но не часто выплетающийся так вот, будто впервые, между юными праматерью и праотцом, в новорожденном мире, в день седьмой от сотворения…
И когда его пробила сладчайшая судорога, и от наслаждения перехватило горло – он не смог сказать, но подумал, растворяясь в Своей Женщине, покоряясь ей, отдавая себя навсегда:
«Ты-ы…»
…А кожа её и впрямь пахла морем.
Глава 18
Рассвет подкрался на остров незаметно, вместе с густым туманом, как пушистый розовый котёнок на мягких лапах. Сквозь дымку, клочьями осевшую на невысокие аккуратные ёлки, пробивались косые солнечные лучи, ещё нежные, алеющие. Один из них дотянулся до палатки с откинутым пологом и пощекотал женский носик, мирно сопящий в складках пушистого пледа.
Варенька чихнула и… проснулась.
Именно так она себя и почувствовала, едва разлепив глаза и тотчас прищурившись от света: не Варварой Палной, не важной ценьорой, не мамкой дочери-студентки, и уж не чьей-то там тёщей – нет, она снова была семнадцатилетней… эх, ладно, пусть двадцатипятилетней Варенькой, выскочившей замуж, едва успев закончить институт, и умчавшейся с любимым на всю медовую неделю к прабабке на родину, на Урал, в леса. И мир тогда играл всеми красками, и дышалось легко, как сейчас, и сама она была легка, как пёрышко…