Бульвар Постышева
Шрифт:
Он не будет больше бояться — самое страшное, как не крути, неизбежно. Он не будет больше лгать — незачем и некому. Нет смысла говорить правду или ложь — все равно никто не поверит. Он не будет больше любить, потому что не будет больше ненавидеть. Да он, наверное, просто пьян и поэтому несет всякий бред, разговаривая сам с собой. Но разве не интересно узнать откровения человека перед собой самим в минуты пьяного прозрения.
___________________
— Сколько способов покончить с жизнью, уйти из неё, решив все проблемы?
— Четыре. Всего четыре способа окончить жизнь:
1. Болезнь (в том числе, когда организм безнадежно состарился);
2. Катастрофа (то, что называется судьбой);
3. Убийство (не желаешь, не знаешь, но приходится);
4. Самоубийство (добровольный расчет за все, что обрыгло).
(Развить графически)
Вот и всё. Остальное, лишь разновидности, многочисленные производные этих четырех способов перехода в качественно новое состояние, именуемое «Смерть». Перекрестись на все четыре стороны, и в путь — жди, когда твое настанет!
— Мясо с помидорами сделать или так пожарить? — Архип вышел из кухни с жирным ножом в руке.
Эта цыганская душонка всегда умела жарить мясо.
На кухне шипела сковорода, и вкусный запах жарёхи заполнял квартиру.
— Как хочешь, — ответил Андрей, перебирая листы на столе. — Это ты сам написал?
— Не, это мы вместе с Бонюэлем и Марио Пьюзо — для любимых женщин. Про солнце в бокале и четыре способа ухода из жизни — я придумал. А всё, что с соплями — Бонюэливское и Пьюзо. Петровна вчера заходила. Ловушка для разочарованных. Безотказная! Короче, я с помидорами жарю.
Архип пошёл готовить дальше.
Андрей пришел к нему на кухню:
— Что, опять встречаетесь?
— Есть маленько. Два года, два месяца и два дня не виделись, потом встретились. Тыры-пыры, чё-почём, «Приезжай, — говорю, — один живу». «Приеду» — говорит. Я листики на столе разбросал. Этот сверху положил. Безотказный вариант — все попадаются. Писатель! Всем охота с писателем. Лучок подай.
Андрей достал из пакета головку лука, подал.
— Я побольше лучка накрошу, чисто для запаха, как ты говоришь, — Архип строгал на доске продукты. — Ну вот, приехала, понюхала — бабами не пахнет. Расслабилась. Выпили вина. Потом — всё остальное. Знаешь, Андрюха, давно не виделись — видимо отвык. Пять лет жили — всё устраивало. Два с небольшим года не вделись — человека, как подменили. Честно сказать — повзрослела и потолстела. Таз — большой и каменный. Как ящик с патронами отжарил. А что поделаешь? Тридцать лет для бабы — возраст. Это тебе — ни те двадцать два. Другая, но с похожей….. Ну, короче, разочарован я.
Архип махнул рукой, в которой был нож. Нож, за что-то зацепив, звякнул.
— А какая девчонка была?! А? Белокурая осень. «Волосы, как воск текли с плеча». Ножки длинные. Любил, чего скрывать. Во, время! — девок совсем не жалеет! Не удобно, даже как-то смотреть, вроде на чужую жену пялюсь. И она отвыкла. Стесняется. Голая сидит — прикрывается рукой, как малолетка. А ведь мы провели с ней весьма бурную жизнь. Ну, да Бог с ней, я — не об этом. Короче, пока я в душ ходил, она прочитала этот лист. Я знал, что в бумаги залезет. Любопытная же. Прочитала, всплакнула для виду, давай меня жалеть. Я ей говорю:
— Не плачь. Все прошло, чего жалеть. Хочешь, я тебе стихи напишу?
— Хочу, — говорит.
Я тут же, с ходу, царапаю. (Где-то там листок лежит, зелёной пастой написано… Если не забрала…) Сейчас посмотрю.
Архип бросил резать лук, сходил в комнату, порылся в бумагах, нашёл листок, вернулся.
— Слушай:
«Гибкая дикая кошка Мягко ступает на мох, Тихо и очень нежно. Осень. К вечеру выпадет снег. Бережно и небрежно Вода затекает в след. Какая тонкая ножка, Какой еле слышный вздох… Гибкая дикая кошка. Мокрый и мягкий мох».(Архип, как гусар, закончил, кивнув головой, закрыв глаза).
Она вообще в слезы. Впечатлительная. Сотку баксов на стол.
— Ты же, — говорит, — не работаешь?
— Нет, — говорю, — отдыхаю.
— Давай, — говорит, — я тебе немного денег оставлю.
Она теперь в банке работает — с деньгами проблем нет.
Я без комплексов — сам знаешь. К тому же, я её когда-то в этот банк толкал. Говорю:
— Оставляй.
Прикинь, дожил — раньше я бабам платил, а теперь Петровна мне. Что, кстати, тоже хорошо — за проведенное со мною время и такие стихи, сто двенадцать баксов — красная цена! Верно?
— Идиот! — ответил Покуль.
Архип, не смущаясь, продолжил:
— Потом помялись ещё маленько, попуцкались, поврали друг другу про любовь и всё такое, стемнело, она к мужу упылила. А я побрился, и побрёл в казино. Накупил фишек и давай сгоряча и с горя номера обставлять. И тут, так покатило… Вот, считай, Петровна и лично, скажем прямо, порадовала (несколько раз), и за квартиру оплатила, и за Сашу (отдельное спасибо), и мясо её, в некотором смысле, жарим. С помидорами.
— Всё-таки ты, сильная свинья! — улыбнулся Андрей.
— Ещё какая! Старый хряк борозды не портит. Точнее, хрена ль им — красивым бабам, как говорится. Сам знаешь. Я на днях парня тут одного знакомого встретил, он мне сказал так: «Хорошая Петровна баба, безотказная. Надо только хорошо попросить. Ни кому не отказывает». Понимаешь? Вруша она конечно отличная. А свинья, братишка, у нас на сковородке. И скоро готова будет. Давай, лучше, «Алюторской» нарежь, как ты умеешь. Развесил уши, Неудачник, про моих девочек слушать. Режь, давай!
Архип пододвинул Андрею пакет с рыбой.
Было время, Архип вообще презирал селёдку. Как вид, как класс, как подвид, как тип, как рыбу, как продукт питания, как, не знаю что. С детства, когда его одного замыкали в квартире, он призирал селёдку… и радио. Он тогда ещё совсем маленький был, жил одно время у тёти Оли. Его замыкали, когда уходили на работу, чтобы никто чужой в дом не зашел. Тогда сильно воровали, могли запросто зайти и при взрослых, а тут ребенок, вот его и замыкали. Радио висело высоко, он не мог достать, чтобы выключить. И весь день приходилось слушать: «То березка, то рябина…», «Жил отважный капитан…» или «Легко на сердце от песни веселой…» Ой, как добивало его радио! Как он его ненавидел! А на столе всегда лежал огромный нож с железной ручкой, на которой было клеймо «ИЗТМ». Нож ужасно вонял селедкой. Дядя Сеня уважал выпить и закусить селедкой. Дом был не благоустроенный, поэтому нож, чаще, только протирался — воды-то не было. И вот, вонял этот нож безбожно! Как он ненавидел этот запах селедки на ноже! Да, и вообще, запах селедки! Да и селёдка-то в то время была только «ржавая», вонючая, гнилая. А тут как-то Покуль говорит: