Бульвар Постышева
Шрифт:
Довольно долгий период провождения свободного летнего времени нас увлекала стрельба из самострелов, то есть стрельба друг в друга алюминиевыми пульками. Занятие сколь интересное и подвижное, столь и опасное для здоровья, нужно прямо сказать. Непонятно, почему взрослые так легкомысленно относились к этому увлечению своих сыновей. Никто не прятал самострелы, все они приносились домой. Ребятишки их бережно хранили, украшали, обматывали рукоятки изоляционной лентой всех цветов, модернизировали, приделывали к ним всякие кожанки для дополнительных пулек. Да и сами пульки изготовляли чаще всего дома, вечером, с помощью круглогубцев и кусачек. Более того, взрослые, скорее всего, помогали изготовлять это оружие. Изготовление самострелов — дело не простое и требующее, как минимум, навыков работы с деревом. Ну откуда такие навыки могли появиться, к примеру, у пятиклассников, если даже на уроках труда они толком не могли выпилить правильной формы брусок. Значит, многим мальчишкам либо отцы помогали, либо старшие братья, либо старшие «братья по оружию». Легко представить, как чей-нибудь батя брал в руки ножовку и говорил: «Сейчас, сынок, мы сделаем тебе такую винтовку — все во дворе завидовать будут!». И начинал выпиливать из полутораметрового обрезка половой рейки длинноствольное ружьё.
Возрастных ограничений в игре не было. Считалось и казалось, что в эту игру играют ребята старшие — класса седьмого — восьмого. А мальчишек они с собой берут, потому что те наиболее шустрые среди ровесников. На самом же деле, большинство игравших были как раз пяти-шестиклашки. Не спорю — наиболее шустрые. Но управляли ими и организовывали битвы подростки постарше, переростки, прямо скажем, которые по каким-либо причинам чаще водились с «малышами». Здесь они, видимо, чувствовали себя на высоте, а это означало, что доверять им своих мальчишек взрослым совершенно не следовало. В этом-то и была опасность. Если кто-нибудь из младших побеждал, старшие обязательно делали так, чтобы он попадал под массированный обстрел, чтобы свой собственный авторитет в игре не терять. А при таком раскладе выбить глаз — плёвое дело. И никто не виноват — пойми, чья пулька прилетела? Да тысячу раз так было. Что мало случаев, что ли? Как начнут тебя херачить, сядешь в угол, отвернешься к поддонам, закроешь лицо руками: «Всё-всё — попали!» — видно же, что всё — подстрелили, так нет же, ещё и с ближены по ляжке кто-нибудь оттянет для верности. А на следующий день уже с тебя охоту начинают, если ты не в их команде. Вспомните, кто среди нас старшими-то был? Всё одни и те же рожи. Сколько их было и сколько нас? И, тем не менее, это сейчас ясно, а тогда всё казалось очень интересным, захватывающим: лабиринты поддонов, которые меняются каждый день, потому что кирпичи увозят, а новые ставят уже как придется, клёвые, ошкуренные добела самострелы, сыгранная команда и наши герои, старше нас на пару лет. Чего там пейнтбол с его шариками краски, защитной амуницией и касками со стеклом. Синяки от пулек на руках, ногах, ягодицах, а порой кровь на щеке или пробитое ухо — это как знаки отличия за активную и частую игру. И не боялись же. В толпе — не страшно. Не верилось, что в глаз может попасть, потому и не попадало.
В седьмом классе мы уже точно в эту фигню не играли. Сказать по правде, не знаю, играл ли кто-нибудь вообще тогда — как-то нас это и не интересовало. И куда делись самострелы, я не помню.
Ещё кирпичный завод запомнился тем, что там из крана для питья бил фонтанчик минеральной воды. В школьных коридорах у нас стояли краны, повернутые вверх для питья, но из них бежала обычная вода (мы их частенько забивали обломками шариковых ручек), а на кирпичном заводе из таких же кранов бежала, била фонтаном минеральная. Нам объясняли, что из-за вредного производства, из-за глинистой пыли солдаты стройбата должны пить минеральную воду. Возможно. Мы, лично, её постоянно пили. С солдатами у нас проблем не было, ввиду нашего малого возраста. Нам, мальчишкам, разрешалось спокойно ходить по цехам, и никто ничего не говорил, никто даже внимания на нас не обращал.
Ещё там иногда стояли такие большие вентиляторы. Наверное, они предназначались для вентиляции помещения, но они стояли на улице несколько лет и не монтировались по назначению. Мы их использовали для тренировки вестибулярного аппарата, как космонавты, крутясь внутри огромного колеса с ног на голову, по нескольку заходов.
А однажды нас от школы повели на экскурсию на кирпичный завод, чтобы рассказать технологию производства кирпича, а заодно показали буровую нефтяную вышку, которая там стояла. Мы её и раньше видели, но не подозревали, что кто-то здесь ищет нефть. Думали, что это какая-то смотровая вышка, а оказалось, что где-то внизу, под Кирпичкой, есть залежи нефти, но, видимо, недостаточные, чтобы их осваивать, однако, на вышку денег не поскупились. Значит, что-то там все-таки есть!
Про то, что местные жители на Кирпичке разживались строительным материалом для постройки своих гаражей, я говорить долго не буду — и так понятно, что «бракованной» и «неликвидной» продукции было много, и она просто списывалась и выбрасывалась. К тому же, мы сами местные жители. Надо же было солдатикам стройбата на что-то жить.
Родники
Родники здесь появились не так давно — после того, как Ангару перекрыли плотиной. Раньше они, скорее всего, были под водой, потому что уровень воды был значительно выше, чем сейчас. Но почему и откуда они бьют — никто не знает. Более того, один из них был сероводородным. В него даже была вбита кем-то, когда-то толстая железная труба, которая со временем проржавела и покрылась жёлто-зеленым налетом сероводорода. Воняло от этого родника тухлыми яйцами, и летом он густо зарастал щавелем и ещё какой-то высокой травой, потому что к нему никто не подходил из-за вони и желтой воды. Однако надо полагать, что вода там имела лечебную ценность. Но кому это надо при социализме — Аршана мало, что ли? Зато другие ручьи были чистыми, прозрачными, холодными и вкусными. К ним были пробиты надежные тропы, которые заканчивались вытоптанными полянками с признаками костра, грудой пустых бутылок и склянок, предметами женской капроновой одежды, обломками деревянных изделий, камнями, чтобы на них сидеть, и ещё всякой гниющей дрянью, вроде обкусанных огурцов, корок хлеба и рыбных костей. На дне этих ручьев лежали искореженные обломки и листы голубого металла — жестяные детали автомобилей, колесные диски, консервные, ржавые банки, битое бутылочное стекло, занесенное илом и рыжим песком. Гольяны, тем не менее, плодились здесь, несмотря ни на что. Каждую весну, во время нереста, когда гольяны лопаются от икры, пацаны кололи их вилками или ловили голыми руками, вытаскивая из-под камней, железных обломков, и из нор под довольно крутыми берегами. Летом в небольших озерцах, которые, естественно здесь тоже образовывались в складках местности, частенько можно было спугнуть табунок уток или увидеть плывущую по своим делам ондатру. Чибисы гнездились в траве. Кулики, свистя, срывались из-под ног. Бекасы встречались часто. Гуси однажды приземлились.
Мы на Родниках когда-то натаскивали спаниеля. Он явно одуревал от запахов дичи, крутя своим хвостом, как пропеллером, вывозившись в грязи до такой степени, что приходилось его отстирывать в реке.
Зимой в парящей, незамерзающей воде родников бултыхались оляпки, зеленели водоросли, вороны объедали трупы собак, с которых шкура была снята на унты.
Жаль, что Родники засыпали. Сколько здесь было майских жуков, ручейника — радость рыболовов, комаров — радость ласточек и стрижей, щавеля — радость рачительных домохозяек. Они, родники, конечно, пробивают себе дорогу из-под земли. Но сейчас это уже слабое подобие того, что было. Ондатры ещё кое-как встречаются летом, может быть, пара гольянов заплывает на нерест, одинокие широколобки, дрожа всем телом, зарываются в ил, и, не улетевшие на Юг по каким-то причинам, утки холодными зимами кормятся вечнозеленой подводной травой. Однако, это всё уже осколки былого величия Родников.
Лепрозорий
Когда я учился в медицинском институте, преподаватель анатомии, известный на всю страну своими научными исследованиями и учебниками, рассказал нам историю. Ещё в его молодые годы (до войны) он с другом заблудился в Казахской степи. Приближался буран и ночь. Выбора не было — только удача могла спасти их. И они решили скакать на своих коротконогих конях, куда глаза глядят — авось, кривая вывезет. И поскакали. Глубокой ночью, в ветер, им повезло — наткнулись на какой-то тускло освещенный поселок. Здесь было, где укрыться от непогоды, напоить и накормить коней и переждать ночь. Им дали кров, еду, но сами люди, принося всё это, почему-то уходили, не оставаясь с ними. Они не могла понять, почему. Законы гостеприимства нарушались, и их это настораживало. Они ждали самого худшего, до утра не сомкнув глаз. Утром, когда ветер утих, они вышли из юрты и обнаружили, что это посёлок прокаженных. Стало ясно, почему люди не подходили к ним. Инкубационный период лепры длится тридцать лет. Он потом все тридцать лет ждал, что, не дай Бог, на его теле всплывет гусиная лапка.
Из его рассказа очевидно, что прокаженных селили в местах, труднодоступных для других — здоровых людей. Тогда вопрос: как получилось, что лепрозорий оказался на территории областного центра? Ответ, наверное, таков: то место, где находился лепрозорий, когда-то было очень малодоступным, скорее всего, далеко за городом.
Но прошло время, и город разросся. Лепрозорий (как и многие кладбища, кстати) оказался внутри него. Какую опасность несет это место, мы не подозревали, к тому же, прокаженных потом переселили, а на их место определили больных лишаём. Сейчас там, к слову сказать, стоит клиника кожно-венерологических заболеваний и ВИЧ-инфицированных. Больные СПИДом (а там и такие есть) находят себе пристанище на этом же месте (Не хочу называть его проклятым — сами там всё детство провозились). И ещё там стоит целый комплекс девятиэтажек. Люди и не подозревают, где живут. Ну, оставим это на совести городских властей.
Лично для нас Прокаженка была местом несколько запретным, а оттого и манящим. Интересно было побродить по брошенным корпусам, где когда-то жили прокаженные. Посмотреть их быт, представляя, как они здесь существовали. Железные койки, краны в стене, какие-то предметы быта, похожие на медицинское оборудование. Чугунные ванны, непонятно для чего. Старая мебель, желтые листы документов, утварь, рассыпанная на полу серебристая сухая паста. Посуда, чаны, плиты, стеклянные колбы. Жутко, но интересно, потому что опасно даже прикасаться, а мы всё это видим. Тайна, смертельно опасная тайна нас привлекала. Кирпичный, высокий и качественный забор нам не был помехой. Наоборот — по нему можно было ходить высоко над землёй. Он был достаточно широк для наших детских ступней. А летом забор скрывал многих влюбленных, которые, не подозревая, что мы за ними наблюдаем, занимались здесь любовью. Влюбленными их, конечно, назвать можно только с сильной натяжкой — так, солдаты, шпана, работяги и местные дамы не очень тяжелого поведения, но нам интересно было посмотреть в те годы, как всё происходит. Что мы и делали. Но это уже был интерес другого рода.
Глина
Не знаю, писал ли кто-нибудь о кучах и о глине рассказы, но я должен рассказать об этом месте. Много дней и вечеров, особенно, почему-то, зимних, мы провели на Глине. Что такое Глина? Собственно говоря, на ней и заканчивался бульвар Постышева. Дальше, если слева, шла Прокаженка, а вниз — Родники и Ангара. Это был просто отвал, куча мусора и глины, преимущественно глины, который свозили сюда, — «на окраину города», — самосвалы и ссыпали, со временем образовав огромную кучу, огромный отвал. Зачем они сюда это свозили? — загадка. Но кучу насыпали. Высокую. И потом ещё всё время привозили, и всё сыпали и сыпали, так что она росла и росла, и возвышалась. Куча стала выше забора Прокажёнки, и мы видели всё, что происходит за забором — как там живут лишайники. Её, наверняка, ещё выше бы насыпали, но уже мешали провода, за которые, если хорошо подпрыгнуть, можно было схватиться руками. Тогда стали сыпать в другую сторону. Так сказать, в ширину. Высокие реликтовые тополя, которые когда-то росли из земли, до половины стволов были засыпаны глиной, и лазить по ним стало легко и просто.