Бумажный домик
Шрифт:
— Откуда ты выкапываешь такие слова?
— Как откуда? Из комиксов.
Чрезвычайно любопытная вещь эти комиксы. Как-то летом в Нормандии, когда зарядили дожди, я вдруг увлеклась ими. И с нарастающей жадностью проглотила целую гору высотой с Полину. Жак, а потом и Даниэль не захотели от меня отставать. Через неделю мы бросили их с чувством отвращения. Чем комиксы хуже старинных романов-фельетонов? Почему Поля Феваля читать можно, а «Эме на Капри» нет? Потому что романы-фельетоны все же лучше написаны. Крайний схематизм комиксов нередко порождает комический эффект, которого роману-фельетону удается избежать. «Я вор, вы графская дочка. Между нами нет ничего общего». — «Нас связывает любовь», — отвечает графская дочка, одетая в соблазнительный халатик. Мир комиксов — странный мир. Отцы там все еще проклинают своих сыновей, девиц обесчещивают, богатые очень богаты, а бедные очень бедны, но добродетельны; разве только, сбитые с пути истинного дурной компанией или роковой женщиной, ограбят ювелирный магазин перед тем, как уйти в монастырь. Это последнее превращение встречается в комиксах довольно часто и выдает их происхождение — итальянское или испанское. Роман-фельетон, и этим он выгодно отличается
Комиксы, и это в них самое отвратительное, редко дают выход глубоким общечеловеческим побуждениям, но, наоборот, навязывают читателю всякий хлам из понятий и представлений, совершенно чуждых как его повседневной жизни, так и его духовным устремлениям; короче, они дают читателю возможность использовать словарь как ступеньку для социального восхождения. Роман-фельетон манит мечтой. Комикс — культурой. Этим он и ужасен.
Роман-фельетон исходит из истинных потребностей человеческого сердца. Потому он вызывает уважение. Рабочий, который читает Поля Феваля, прекрасно знает, что у сицилийского рыбака и богатого принца Русполи общим может быть только одно — сердце. И только в мечтах найденыш может вознестись на самые верхи в королевстве (это идеальное королевство так близко миру Кафки), а справедливость — восторжествовать над интригами злодеев. Но служанка, читающая комиксы, не чувствует этой границы между реальностью и мечтой, отрицающей реальность. В комиксе рабочий женится на дочери капиталиста вовсе не потому, что нашел клад, или имеет фамильное родимое пятно на плече, или живет в сказочном мире, где высшей истиной является истина сердца. Он женится на ней потому, что трудолюбив и честен, бережет каждый грош и посещает вечернюю школу и вообще живет в обыкновенном мире с его обыкновенными симпатичными бетонными коробками. В этом и заключается мистификация. Ибо Долорес, конечно, знает, что кинозвезда не отдаст руку и сердце простому работяге, что незамужняя девица, родившая ребенка, не считается «обесчещенной» и что приютское дитя, будь оно хоть семи пядей во лбу, не станет стальным или нефтяным королем. Но она думает, что в это надо верить. Что в это принято верить. Если она обвинит себя (в том, что у нее внебрачный ребенок, в том, что она не посещает вечернюю школу — единственное, по всей видимости, что не дает ей завести свой дом моделей, — в том, что позволяет себе «развлекаться», а когда кошелек пуст, это, конечно, совершенно непростительно), если она обвинит себя, то снимет вину с общества, и общество примет ее. Она усвоит «буржуазный» лексикон, «буржуазные» ценности и тем самым получит право расстаться с той малой толикой свободы, которой сейчас располагает. Она раз и навсегда «обесчещена» и освобождена от заботы о своей «чести». Принимая лексикон общества, она освобождается от обязанности критически взглянуть на это общество и, возможно, в чем-то с ним не согласиться.
И поэтому Долорес, которая жадно читает комиксы, говорит о романе-фельетоне: «Это для дошкольников». То есть — это вымысел, сказка. Роман-фельетон — притча. Комикс — иллюзия. Роман-фельетон — преображение. Комикс — маска. Социальная мистификация в комиксе — и утверждение (пусть рожденное отчаянием) прав человека в романе-фельетоне.
Долорес говорит: «В жизни так не бывает». Роман-фельетон с его феериями и эскападами признает, что в жизни так не бывает. Но в то же время он внушает, что так должно быть или могло быть в иной действительности, в ином измерении. А комикс внушает, что в жизни все так и происходит или, по крайней мере, так происходило бы при определенных условиях: если бы все обездоленные преисполнились набожности, добродетели, скромности и смирения. Я пойду дальше: роман-фельетон религиозен, комикс социален. Я уверена: роман-фельетон не случайно расцвел в XIX веке, он — продукт эпохи, когда духовные силы народа были подкошены, отражение его безнадежной мечты о равенстве и справедливости, протест, скрытый под экстравагантной маской (роман-фельетон любит всевозможные шифры и тайный язык, он сам своего рода шифр), против всевластия денег и всеобщего лицемерия. С известной долей преувеличения можно утверждать: в герое этого романа, в этом вершителе справедливости, который утверждает торжество высших и подлинных ценностей и идеальная модель которого дана в образе принца Родольфа Эжена Сю, есть явное сходство с Мессией.
Двойная роль
Одна из наиболее популярных тем романа-фельетона, помимо тайного языка, — это двойственная роль его героев. Сиротка в лохмотьях оказывается дочерью герцогини. Бандит-богохульник дает клятву отомстить за отца или прийти на помощь несчастным. Судья оказывается каторжником, каторжник — невинным, невинный — принцем. Настойчиво утверждается другая, «неофициальная», неписаная иерархия ценностей (особенно достается банкирам, судьям и священникам). Именно здесь истоки уже приевшегося сегодня образа «великодушной проститутки», образа, который претерпел в своем развитии тонкую трансформацию. Вместе с образом разбойника он утверждал превосходство души над внешним обликом и над профессией, считающейся презренной, но в нашу эпоху, обесценившую целомудрие, в эпоху, когда эротика вызывает все меньше эмоций и все громогласнее о себе заявляет, «великодушная проститутка» становится символом естественности (она олицетворяет «истинную женщину», противостоящую фригидной добродетели). Когда буржуа требует предоставить ему «девицу первого сорта», как требует подать марочное вино, он меньше всего думает об обладании женщиной или утолении жажды, об удовлетворении простых и первозданных потребностей — принципом теперь становится инстинкт, а не сердце. Персонаж упростился, утратил глубину. Из области сакрального (Волчица у Эжена Сю скрывает под маской
XIX век считал социальные притязания чуть ли не пороком. «Знай свое место!» Откровенный гнет, он неминуемо порождает бунт или бегство. XX век видит в социальных претензиях добродетель и чуть ли не долг. «Знать свое место», «не иметь амбиций» — отныне приобретает уничижительный смысл. Если всю жизнь вы остаетесь прислугой или рассыльным в канцелярии, виноваты вы сами. Сколько можно твердить, чтобы вы записались в Средиземноморский клуб и купили себе твид со скидкой! Этот скрытый гнет, он оборачивается бунтом против вас самих и превращает его в самообвинение. «Женщина обязана быть красивой» — заголовок в одном женском журнале. Почему вы не занимались каждый день гимнастикой? (На следующий день после аборта не очень-то позанимаешься.) Почему вы не бегали по магазинам и не достали себе то самое прелестное платье, которое выпустили в восьми размерах и пяти цветах? (После восьмичасового рабочего дня, да когда еще дома ждут дети, не очень-то побегаешь, отвечаете вы неуверенно.) Почему вы не читаете эту газету, она стоит гроши, а вы должны быть в курсе? (Потому что я «дошла» и предпочитаю «Тарзана», — но это, конечно, не ответ.) «Раз так, — торжествует Общество, — раз вы не стали генеральным директором или манекенщицей высшего класса, не вздумайте жаловаться. Все было в ваших руках».
Самое потрясающее, что люди в это верят. Чтобы оплатить машину, купленную в кредит, приходится из кожи вон лезть, и ведь куда спокойнее и проще читать «Черные одежды» или молиться (опиум, если хотите, но опиум все же успокаивает, а децибелы доводят до безумия; кредит, тирания моды, газетная шумиха, мираж успеха — это все децибелы), и вот силы на исходе, сил больше нет, чтобы пожелать хоть немного истинной свободы, истинного равенства, истинного братства. Говорят, это и есть прогресс.
Вина тоже видоизменилась. Социальная вина Долорес сегодня совсем не в том, что она мать-одиночка, а в том, что она одета не по моде, не честолюбива, бескорыстна. И не пытается подняться по социальной лестнице. Но быть матерью-одиночкой — вполне удобное несчастье, потому что «зло свершилось»: вы поставлены «вне общества» и не обязаны пытаться проникнуть туда обратно.
Итак, Долорес, мать-одиночка, нарушившая священные для испанских предков заповеди, осуждена; но по меркам современной жизни и современной морали — оправдана. И она может с царственным величием пренебречь всем тем, о чем горланят денно и нощно на каждом углу: ей нет нужды заботиться о своей красоте, быть «в курсе», повышать свой «уровень», гоняться за покупками. В старых шлепанцах, размазав по лицу всю палитру античного живописца (белое, красное, черное), вылитая статуя Афины Паллады, неистово размалеванная древним греком и еще не отмытая временем, Долорес, пустив в ход свою индульгенцию, взирает на мир с величественным безразличием бедуинки. Она смеется над советами «Элль» и героическими усилиями своей приятельницы, которая пытается «устроить» ее санитаркой или служащей в благотворительное учреждение, а с мая она загорелась мечтой об идеальной революции, которая уничтожит ложную шкалу ценностей, разоблачит любое проявление лицемерия и высмеет бессмысленную нервотрепку рекламы. Такова свобода Долорес. (Долорес: «Если я ношу мини-юбку, то совсем не из кокетства, а потому, что не боюсь показать свои ноги…»)
Но эта свобода — от отчаяния. Потому что хоть она и вольна жить как хочет, доброта ее неодухотворенная, независимость ничего ей не дает, и если она растрачивает даром свой ум, сердце, тело, здоровье, то только из абсурдной, ни на чем не основанной гордости — Долорес не признает за собой права на эту свободу. Признать, что она владеет ею по праву, значит признать, что она несет за нее ответственность. А потому она предпочитает пользоваться этой свободой так, словно та ей навязана ее же бесчестьем, и на словах принимать общество, которое отвергает своим поведением. Вот почему Долорес обесчещена.
Эротика
О ней много говорят, утверждают, что она празднует победу. Лично я не против. Но когда я читаю поступающие ко мне литературные новинки, многие из которых действительно посвящены физической любви, у меня возникает впечатление, что у наших современных писателей эта тема разработана не так уж блестяще. В их изысканиях скорее чувствуется брезгливость, чем восторг, а их подвиги, или те из них, о которых они позволяют нам догадываться, только бьют на эффект, имея в виду неизбежно следующую за ними скуку. Мы стыдимся любить, как стыдимся писать, и, конечно, мы никогда столько не писали и, хочу верить, никогда столько не занимались любовью. Но несомненно одно: когда подобным попыткам сопутствуют такая тоска, упадок духа и унылое отсутствие изобретательности, они уже не имеют никакого отношения ни к литературе, ни к эротике.
В течение нескольких недель весь наш квартал был увешан рекламой, восхваляющей достоинства дамских колготок посредством изображения гигантского зада; Полина смеется, Венсан не обращает внимания (его гораздо больше интересует продукция фирмы «Супермен»), Даниэль выражает полное презрение, Альберта говорит: «По-моему, это не очень прилично». В витрине выставлены голые, ярко раскрашенные манекены — Полина говорит: «Умора», Венсан: «Очень мило», Альберта: «Смешно». Почему такая разная реакция? Когда по телевизору показывают любовные сцены, Полина визжит от восторга: «Ура! У них любовь!» Венсан не проявляет интереса, если только не появляется соперник с пистолетом в руке. Альберта опускает глаза. И все они дети своего века. Альберта в одиннадцать лет объявляет, что она, в общем-то, «за пилюли» в определенных случаях. Венсан еще не составил себе мнения по этому вопросу, он должен подумать. Полина как-то выудила из кучи присылаемых мне книг какое-то сочинение о половом воспитании, устроилась под лампой, являя собой прелестную картинку в духе Ингмара Бергмана, и, водя пальчиком по строчкам, прилежно принялась читать: «Мужские сперматозоиды затем проникают…» Отобрать у нее книгу? Возмутиться? Или приступить к рассказу о пестиках и бабочках, переносящих пыльцу?