Бумажный домик
Шрифт:
Мне бы хотелось рассказать…
Мне бы хотелось рассказать об улыбке Долорес, улыбке, которая, как цветок кактуса, расцветает редко, раз в три года, улыбке неожиданно нежной и тонкой у нее, такой резкой и грубой. Долорес вспыхивает таким прелестным девичьим смущением в ответ на сказанную любезность, на комплимент, точно неосязаемый свет, утренняя заря, воздушное облачко нисходят на это суровое лицо готического Христа или наполеоновского гренадера: как найти столь невесомые слова, чтобы это выразить. Тут нежные краски: цвет чайной розы, перламутровый, золотистый…
Мне бы хотелось рассказать о незнакомце, который ведет своего крошку сына в школу: они оба несчастны и так неуклюжи.
Мне бы хотелось рассказать о Ван Тонге, бывшем офицере вьетнамской армии, теперь он мирно торгует блестящими велосипедами, красными мотоциклами и голубыми
Он живет теперь спокойной жизнью, его дети наполовину французы, сытые и ухоженные, остриженные наголо, они ходили вместе с Даниэлем в школу, а он продавал свои велосипеды и выглядел таким рассудительным, как вдруг однажды:
— Когда по вечерам я выхожу прогуляться с собакой и вижу мусорные баки… Чего только здесь не выбрасывают…
Перед его глазами все еще голод, война. В его взгляде, не заботящемся больше о достоинстве, — бесконечная усталость и молчание. Мне бы не хотелось объяснять, описывать. Просто рассказать.
Мне бы хотелось рассказать о своем бывшем соседе Массесе, восьмидесяти двух лет, в прошлом служившем в городской жандармерии, раненном ударом сабли в 1904 году в Марокко, который до сих пор весел, подвижен, здоров, водил моих детей в казармы жандармерии посмотреть на лошадей и манеж. Мне бы хотелось рассказать об этой жизни, полной звона, маленьких солнечных молний на надраенных медных пуговицах, здорового запаха лошадей, каламбуров, красивой формы, восхитительной глупости, идущей от сердца и окрашенной во все цвета национального флага, так что если Массес произносил банальное, тривиальное: «Когда дело не идет, поднажми», — у него это выходило чисто, без фальши, точно песня армейского рожка, с той же трогательной и чуть смешной бравурностью. Это еще не сама отвага, это ее младенчество.
Мне бы хотелось рассказать о чопорном и холодном светском приеме, где все оцепенели от изумления при виде огромной оранжево-зеленой шляпы, и в социальный ритуал вдруг вторгся совершенно неуместный здесь праздник, и о том, как я бросилась к этой даме, которая сказала мне: «Меня зовут мадам А». Что за важность! В ту минуту она была диссонансом, безвкусицей, поэзией. Мне бы хотелось сказать ей за это спасибо.
Мне бы хотелось рассказать, что я знакома с человеком по фамилии Роанн. Он начинал как чечеточник. Женился на наезднице. Сколотил небольшое состояние и купил замок времен Людовика XIII янтарного цвета. Он живет там со своей кроткой женой, с красавицей дочерью и храбрецом сыном, а также львами, тиграми, какаду, бобрами. Он дрессирует молодых хищников, и сын его тоже постигает благородную профессию укротителя. Мсье Роанн, покрытый славными шрамами, — поэт. И христианин. Стихов он не пишет, а благочестие его весьма своеобразно: прославляет Творца в самых естественных и несуразных Его созданиях — в животных. Он готов великодушно признать, что человек тоже иногда принимает странные обличья, и он тем не менее не судит его. И себя самого он тоже не судит, мсье Роанн: он такой же, как все.
Мне бы хотелось рассказать о воскресном вечере: сколько рисунков нарисовали дети, теперь они, скомканные, брошенные, валяются на полу; сколько шуточных стихов насочиняли, но тут же их забыли и не успели записать; о прекрасных часах, похожих на лубочные картинки, на случайно заглянувшего к нам прохожего, который больше не вернется; мне бы хотелось рассказать о том, о чем не расскажешь, о строчке из песни, которая звучит повсюду, а потом исчезает, о том, с какой бесконечной нежностью седой мужчина в метро оберегает старую женщину, и вот двери уже захлопываются; мне бы хотелось рассказать про молчаливую любовь, молчаливое горе, молчаливую молитву; обо всем, что преходяще, обо всем, что уже кончилось, что ничего не означает, никому не нужно и уже забыто, хотя все-таки смысл есть во всем, все для чего-то существует, и ничто никогда не умирает.
Мне бы хотелось рассказать обо всем, что из бумаги.
Десятилетняя Сильвия, получив в подарок одну из тех книжонок «для детей», где все — сюжет, язык — словно, выдано компьютером, делает замечание, которое глубже, чем кажется на первый взгляд:
— Не люблю книжки, где нет непонятных слов.
Национальная библиотека
В самом конце XIII столетия дети вдруг решили отправиться в крестовый поход. Времена великих Крестовых походов миновали. Рыцари Гроба Господня, покорители Иерусалима, позировали, скрестив руки на эфесах мечей, с борзыми у ног, или
А может, их влекло к себе солнце? Почему бы и нет? Христос с дароносицы, весь в солнечных лучах; а когда живешь в четырех стенах, солнца не видно. А может, пустыня, море, все, что не имеет границ? А может, даже и смерть, во всяком случае безликая, не та, что склоняет знакомое, в страшных морщинах лицо над замаранными простынями (еще одним меньше! И опять из наших!), а поджидает тебя, сидя в старом мирном саду, в небольшом семейном кругу. Нет, мертвые пленники! Долой смерть! А может быть, среди этих школяров или крестьянских детей кто-то сказал себе: «Я уж как-нибудь вывернусь», — а другому захотелось повидаться с ангелами, а третий, как в песне, взял свисток, нож, ломоть хлеба, ни о чем не думая, ни о том, что впереди, ни о том, что позади, и только пожалел, что у него нет башмаков?
Это грустная песня, в которой множество куплетов. Многие из них забыты, осталась одна фраза, несколько слов… Первый, тот, кто пел песню, был съеден волками. Второй, тот, кто молился, был продан в рабство. А третий, тот, что шел следом, с ножом и свистком…
А третий… Не знаю. Это забытая песня, однажды, роясь в пыли Национальной библиотеки в самом скверном настроении, я вдруг наткнулась на нее. Как печально это кладбище историй и песен. Меня влечет туда, и, глядя на старого господина, воротник которого обсыпан перхотью, на важного церковнослужителя, на беспокойную пышную даму, я говорю себе, что, возможно, в один прекрасный день, перебирая свои бумажки, и они услышали похожую песню… Каждому из нас выпадает день, час, когда все чувства на пределе, когда тебя осеняет благодать, когда тебе открывается картина, когда в тебе отзывается нота, слово… Для меня так случилось с этими детьми, которые однажды решили отправиться в поход и исчезли за поворотом дороги.
У Брейгеля есть прекрасная картина — «Избиение младенцев». Снег там выписан с особой тщательностью. И кровь. И одежда, доспехи, крестьяне и солдаты, столкнувшиеся в сумятице боя. Но те, из-за которых разгорелась драка, маленькие несчастные существа, слепые личики, их едва видно. Они все похожи. У них нет имен, как у детей из моей песни, грустной народной песни о трех славных ребятишках, что по полям бегут вприпрыжку. Они еще не научились думать, эти «младенцы», чье избиение стало кровавым свидетельством Рождества. Они тоже агнцы Божьи, слепые агнцы, новорожденные, им принадлежит только невинность, святость принадлежит тем, кто носил их под сердцем. Если бы их матери знали! И правда, знали ли эти матери, что их дети умирают вместо кого-то другого? И дали бы они свое согласие в озарении разума или во мраке чувств?
Я понимаю. Это всего лишь песня, легенда, картина. Так же как история первенцев Египта, умерших, дабы Моисей смог увести в Ханаан освобожденный народ Израиля. Первенцы человеческие невинны, звереныш еще более невинен. И если легенда говорит об этом, то не случайно, она хочет еще раз напомнить об этой невинности, о слепоте, о животном неведении приносимых в жертву. Для кого, для чего нужна эта жертва? Для того, чтобы иудеи, влачившие в Египте ярмо рабства, могли отправиться в пустыню, где поклонились медному змею или золотому тельцу, могли достичь Ханаана, где пышным цветом расцвел их национализм и где религиозный догматизм одурманил умы, породившие, но не узнавшие своего Спасителя. Смерть во имя спасения — это также и смерть во имя греха. В этом тайна невинности — невинность должна умереть, с нами или в нас. «Как удобно верить» — твердят нам каждый день.