Бумер-2: Клетка для кота
Шрифт:
– Это так, разминка, – словно оправдываясь, сказал Чугур: удар вышел немного смазанным, – что-то вроде пристрелки. Кровь застоялась от сидячей работы. Сейчас разогреюсь.
Он сделал полшага вперед. Уперся взглядом в плоский Колькин живот, находившийся на уровне его плеч. Развернулся и жахнул по ребрам. Смачный звук удара сопровождал треск сломанных костей. Чугур довольно улыбнулся: мол, есть еще порох там, где ему положено быть...
У Рябинина ночное дежурство, торопиться ему некуда. Газета, которую в спешке он захватил из дома, оказалась позавчерашней, уже прочитанной. Бутерброды, что собрала жена,
Лейтенанту повезло, что именно на его дежурство выпало это развлечение: наказание зэка, запятнавшему Чугуру мундир. Конечно, не бог весть какая потеха, но все же лучше, чем ничего. Есть с кем словом переброситься. Двое контролеров-прапорщиков тоже рады поучаствовать в спектакле. Рябинин знал, что прапоры заключили пари на три флакона водяры. Тот, который длинный и тощий, похожий на туберкулезника прапор по фамилии Иткин ставил на то, что майор забьет пацана насмерть.
Второй контролер, Прохоренко был убежден, что Чугур отделает чувака, как бог черепаху, это само собой, потому что мундир и штаны денег стоят. Однако не до смерти, нет... Зэк, откинувшийся после побоев – рутина жизни. Но этому парнишке, по слухам, три дня до звонка осталось. У кума тоже есть сын, примерно одних лет с Колькой. У Чугура рука не поднимется прибить парня...
Шубин очнулся на полу и потряс мокрой головой. Над ним стоял контролер, тот, что пониже ростом – Прохоренко, с пятилитровым алюминиевым чайником. Струйка холодной воды текла из носика на глаза, заливала щеки и распухший нос. Шубин попытался шумно высморкаться, но ничего не получилось, и дышать почему-то стало еще труднее. Вода лилась и лилась. Смешиваясь с кровью, она уходила под круглую крышку канализации в бетонном полу. Шубин удивился тому, что он еще жив. Странно... Как может жить человек, которого уже убили?
– Не разводи тут сырость, – сказал напарнику Иткин. – Он уже в порядке. Видишь, шевелится.
Прохоренко унес чайник, грохнул им о железный стол. Коля поднял голову и увидел все ту же картину, какую наблюдал и два, и три часа назад. Темно-желтые стены козлодерки, разукрашенные пятнами плесени. Ржавый стол у стены, пара табуреток и колченогий венский стул. Готовясь к ремонту, отсюда вытащили железные шкафчики, в которых хранилась сменная одежда контролеров и всякий хлам.
Чугур в старых брюках и майке в голубую полоску, широко раздвинув колени, сидел на табурете. Он курил, стряхивая пепел в жестянку из-под кофе. Стоявший рядом с ним долговязый прапор поеживался от холода, тер ладони и простужено покашливал в кулак. Но кума не брали ни сырость, ни холод: лицо покраснело, в глазах блеск азарта. Правый бицепс у него дергался в нервном тике.
– Вот она, моя татуировка. – Чугур ткнул пальцем в плечо, на внешней стороне которого подрагивал якорь.
Наколка со временем поблекла, лучше всего читались два крюка и верхняя часть с канатом, продетым в кольцо.
– Сделал, когда в морской пехоте служил, – пояснил Чугур. – Ну совсем пацан был, детство в одном месте играло. И всю жизнь стыжусь этой наколки. Это урки себе шкуру портят, и я вроде как блатной. Мне эти феньки не по чину.
Прохоренко встал на цыпочки и шепнул
– Плакала твоя водка, можешь деньгами отдать. Я не возражаю.
Иткин покашлял в кулак. По всему выходило, что он проспорил. Чугур, кажется, совсем забыл про зэка, треплется за жизнь, травит байки про свою татуировку. И, кажется, настроен очень миролюбиво.
– Еще посмотрим, – тихо буркнул себе под нос Иткин, с интересом изучая Кольку.
Тот лежал на боку и гадал про себя, когда кончатся его мучения. Стоило лишь пошевелиться, как боль в вывернутых суставах отзывалась в груди, опускалась ниже и застревала в промежности, как острие невидимой иглы. Он попробовал растянуть веревку, больно врезавшуюся в запястья. Ничего не выходит. То ли веревка прочная, то ли сил не осталось. Пальцы и предплечья онемели, а руки сделались тяжелыми, будто к ним привязали железные чушки. Кольке было трудно дышать, казалось, что в горло попал ком грязи, застрял в дыхалке и не проходит ни назад, ни вперед. В голове грохотали колеса товарного поезда, оглушительно гудели электрички. Сквозь эти звуки человеческие голоса долетали издалека, словно с того света.
– Не пробовали марганцовкой вывести? Марганцовкой больно, но, говорят, очень эффективно. – Лейтенант подошел поближе к куму, разглядывая блеклую татуировку.
– От марганцовки шрам остается, – помотал головой кум, – как от ожога. А, хрен с ней. Теперь уж поздно наколку сводить. Пустяки все это. Я ведь ношу рубашки с длинным рукавом, под формой не видно.
– Да, никогда у вас татуировки не замечал, – будничным тоном сообщил Рябинин. – Если бы вы не показали, я и внимания бы не обратил. Выцветшая какая-то...
– Ты жену-то с ребенком на юга отправил? – спросил кум.
– Послезавтра уезжают.
– А ты, наверное, рад? – рассмеялся Чугур. – Какую-нибудь теплую бабу уже присмотрел?
– Какие в наших краях бабы? – удивился Рябинин. – Одни проблядушки.
Что верно, то верно, народонаселение поблизости от зоны в основном мужское, поскольку селятся тут те самые люди, что отбывали срок за забором. На одну бабу трое кавалеров. Такой вот демографический казус.
– Это точно... – Кум раздавил окурок в банке с решительным видом человека, который собирается приступить к важному делу, и махнул рукой лейтенанту.
Рябинин склонился над Колькой, заглянул ему в глаза, словно сам хотел убедиться, что парень дышит, очухался.
– Не заснул, земляк? – весело спросил лейтенант. – Ты не спи, а то замерзнешь. – И улыбнулся куму.
Чугур резко встал, снял с руки золотой перстень, положил его на стол. Поднял чайник, присосавшись к носику, хорошо промочил горло. Потом вынул из кармана перчатку, натянул ее на правую пятерню. Пошевелил пальцами, проверяя, плотно ли легла кожа.
– Вы ребята, смотрю, совсем заскучали? – Чугур подмигнул лейтенанту. – Сейчас станет веселее. Тяните веревку.
В душе у прапорщика Иткина шевельнулась надежда. Может статься, он не проспорит три пузыря. Прапор подбежал в дальний угол козлодерки, схватился за конец веревки и, не дожидаясь Прохоренко, со всей дури дернул ее на себя, выворачивая Шубину руки за спиной. Тот закричал от боли.
– Полегче, – осадил кум прапора, – так ты ему кости сломаешь. Плавно тяни. Не дергай.
Колька продолжал кричать. Его душили слезы боли и несправедливой обиды. Ступни его оторвались от пола на несколько сантиметров. С заломленными назад руками он качался на веревке и скулил, как подстреленная собака.