Бунин и евреи

Уральский Марк Леонович

Несмотря на то, что в своей речи Бунин «говорил “лишь за себя и только о себе”, левая печать эмиграции при всей своей политической неоднородности высказывалась о Бунине-публицисте⁹⁷ < критически-недоброжелательно^ Ее раздражали <и> страстные, пристрастные бунинские статьи, в которых находили отражение взгляды, быстро снискавшие автору репутацию правого, даже чуть ли не монархиста»⁹⁸.

Представления о Бунине как человеке правоконсервативных убеждений в эмиграции были весьма расхожими, о чем, в частности, можно найти свидетельства и в эмигрантской мемуаристике. Так, например, Василий Яновский, общавшийся с Буниным весьма поверхностно, совершенно бездоказательно утверждает, что:

«По своему характеру, воспитанию, по общим влечениям Бунин мог бы склониться в сторону фашизма; но он этого никогда не проделал. Свою верную ненависть к большевикам он не подкреплял симпатией к гитлеризму. Отталкивало Бунина от

обоих режимов, думаю, в первую очередь их хамство!»⁹⁹

Особенно востребованным для различного рода идеологических манипуляций оказался миф о бунинском монархизме.

«Из русского Зарубежья он перекочевал в советскую Россию и попал здесь на благодатную почву. О монархических пристрастиях Бунина писали крупнейшие советские издания (см.: Стеклов Ю. <Ю. М. Нахамкес>. Весенние мотивы // Известия. 1924. 25 марта. № 69. С. 1; Меньшой А. Оклеветанная собака / / Красная газета. Вечерний выпуск. 1924. 3 мая. № 98. С. 2; Смирнов Н. Солнце мертвых: Заметки об эмигрантской литературе / / Красная новь (Москва). 1924. Кн. 3. С. 253). И до сего дня даже в работах, претендующих на научность, можно встретить подобную характеристику политических воззрений писателя. Так, В. П. Кочетов называет Бунина “убежденным монархистом” (см.: Кочетов В. Неистовый Бунин / / Бунин И. А. Окаянные дни / предисл. В. П. Кочетова; подгот. текста и примеч. А. К. Бабореко. М., 1990. С. 7). О. Н. Михайлов пишет о том, что в эмиграции Бунин занял “крайне правые позиции” (см.: Михайлов О. Страстное слово / / Бунин И. А. Публицистика 1918–1953 годов. С. 8). И. М. Ильинский характеризует писателя как “православного монархиста” (см.: Ильинский И. Белая правда Бунина. С. 13), что говорит уже о вопиющем непонимании особенностей бунинского политического и религиозного мировоззрения» ¹⁰°.

Однако документальные факты – упрямая вещь, а они свидетельствуют о том, что, будучи столбовым дворянином, чем он весьма гордился, Бунин, воспитывавшийся братом Юлием в либеральном народническом духе, всегда – ив России, и в эмиграции! – дистанцировался от консервативно-монархических кругов и всякого рода квасных патриотов, в среде которых, следует подчеркнуть, непременно культивировался махровый антисемитизм. Его личную политическую позицию «правильнее было бы обозначить как центристскую, с сильным государственническим элементом, предполагавшим, среди прочего, отстаивание национальных ценностей и традиций»¹⁰¹.

Что касается монархизма, то здесь уместно привести цитату из дневника Галины Кузнецовой от 8 сентября 1932 года:

«<…> Говорили о тех, кто владел Россией. И<ван> А<лексеевич> говорил: – В сущности, ты еще ни разу не подумала о том, что Россией одно время правил Керенский, этот самый неврастенический Онегин с моноклем в глазу. Потом был Ленин. А перед ними нервный, бледный офицер, без конца гладивший себе усы (он показал жестом как, чуть вдавливая кожу над губой внутрь). “Малообразованный офицер”, – сказал о нем Толстой. Но он не подумал, что было в этом офицере. Ведь он не русский. В нем века разных наследственностей, в нем кровь английская, немецкая – он совсем особое существо. Цари – особая порода на земле. Ими нельзя сделать себя»¹⁰².

В эмиграции Бунин был близок к эсерам и либеральным демократам. С политическими и общественными деятелями именно этого толка его связывали «дружески-деловые» отношения, и именно в их печатных органах – газеты «Последние новости», «Возрождение (до 1926 г.), а так же в издаваемом эсерами журнале «Зарубежные записки» он в основном публиковал свои произведения. Существует мнение, что «Бунин, чуждый всякой политике и политической борьбе, всегда относился с большим безразличием к тому, где печататься: он публиковался и в народнических журналах, и в декадентских альманахах, и в марксистских сборниках, а позже, в эмиграции, как в социалистических эмигрантских изданиях, так и в монархических»¹⁰³.

Однако сам писатель в письме к Борису Пантелеймонову¹⁰⁴ от 4 сентября 1946 года¹⁰⁵ утверждал, что «с самого начала моего писательства, никогда, ни единой строки не написал ни в одной правой газете».

В этом же письме Бунин более чем однозначно высказался и о своем неприятии приписываемого ему «монархизма»:

«Получил Ваше письмо, Борис Григорьевич. В моих надписях Вы усмотрели “раздражение, резкость”? Нет, в них было чувство оскорбления, гнева – Вы, по-моему, все-таки не могли не знать, что я в Париже не мог слыть идиотом, сидящим в дворянск<ой> фуражке¹⁰⁶, окруженный портретами царей и двуглавыми орлами, что я вовсе не “брюзжал”, не “фрондерствовал”, как какой-нибудь рамоли, увенчанный смехотворной, по Вашему мнению, “короной из дешевого эмигрантского золота” и т. д. и т. д. – и неужели это все могло быть продиктовано Вашей “любовью” ко мне! Распространяться не буду, – вчера, по телефону, я достаточно объяснил Вам причины моего “раздражения”. Вы говорите, что Вы писали даже с добрыми чувствами ко мне: если так, то мне остается только дивиться – и сказать Вам: Бог Вас прости! – Тот Бог, которого Вы лишили даже большой буквы.

Ив. Б.

P.S. Да, занятная картина! Посижу, посижу в дворянском картузе, потом сниму его и посижу в короне из дешевого золота, а там опять надену картуз – и затяну: «Боже, Царя храни!» Вот тебе и всемирная знаменитость.

NB

Никто в этой “русской патриотической газете”¹⁰⁷ не мог Вам сказать ничего подобного – такой идиотской чепухи о дворянск<ой> фуражке. Кто мог сказать? В газете были тогда М. Струве, Ладинский, Рощин, К<орвин>Пиотровский, и вот Вы, очевидно, за них выдумали эту злую ахинею. Все они в ту пору писали мне нежнейшие приглашения в эту газету – как связать это с дворянской фуражкой? И разве они не знали, что я чуть не 15 лет перед оккупацией был сотрудником “Последних новостей”, “Современных записок” и “Русских записок”¹⁰⁸, что я и раньше, <…> был ближайшим сотрудником “Рус<ского> богатства” Короленко, “Совр<еменного> мира”, “Вестника Европы” ^– и т. д. и т. д., а потом издательства “Знание”, был в приятельстве с Горьким, Луначарским, жил только в среде людей, подобных им, а в эмиграции с бывшими эсерами и “кадетами”, с Алдановым, Фондаминским, Рудневым, Авксентьевым, Зензиновым – и т. д. и т.<д.> – зачем же Вы выдумали, повторяю, эту нелепую клеповину о двор<янской> фуражке, о царях, о двуглавых орлах? Если Вы напечатаете это хотя бы в Москве, даже и там над Вами будут смеяться, и я, даже и в этом случае, напишу на Вас такое “опровержение”, что Вам не поздоровится!»

Из философов Бунин дружил со Львом Шестовым¹⁰⁹ и, что показательно, находился в весьма неприязненных отношениях со своим тезкой и свояком¹¹⁰ Иваном Ильиным¹¹¹, правым государственником, монархистом и антисемитом. Что же касается еврейского окружения писателя в эмиграции, то помимо упомянутых им Алданова и Фондаминского, большинство близких ему людей из этой группы – М. С. и М. О. Цетлины, С. А. Цион, И. М. Троцкий, А. Седых (Я. М. Цвибак), А. В. Бахрах, Дон-Аминадо (А. И. Шполянский), Я. Полонский – как уже отмечалось, относилось к леволиберальному крылу российского политического спектра (эсеры, народные социалисты). Возвращаясь к дореволюционному периоду жизни Бунина, отметим, что в России его ценили и превозносили на все лады, главным образом как непревзойденного стилиста. Критики даже признавали, что он, барин, мужицкую, а значит, народную жизнь – крестьяне в то время составляли более 80 % населения России – знает отнюдь не понаслышке. Но не более того. Для массового читателя Бунин никогда не был «властителем дум». Что же касается так называемого литературного сообщества, то в нем он, сумев себя поставить в независимое положение, как правило, находился с собратьями по перу в вежливо-холодных отношениях. Этого аристократа, жившего с гонораров, как в своем абсолютном большинстве все художники и писатели – «русские интеллигенты-пролетарии»¹¹², коллеги считали отмороженным, надменным и язвительно-кусачим гордецом. Таким он, действительно, и был на публике. В приведенной выше истории с Валентином Серовым, художником, охотно ради заработка писавшим портреты коронованных особ, аристократов, банкиров и различных знаменитостей, неадекватно повел себя именно Бунин, ответивший на деловое предложение знаменитого портретиста амбициозно-пошлой по существу выходкой, хотя сам «пошлость презирал… во всех ее проявлениях»¹¹³.

Мало кто знал или догадывался, что «Бунин был по природе застенчив. Был он застенчив, несмотря на видимость агрессивности, на врожденную насмешливость, на великое множество бьющих в точку злых стрел, направленных против своих современников, иногда даже литературных друзей, на унаследованную им от отца любовь к нецензурной ругани, на то, что ему иногда в применении к себе хотелось бы употребить некий “pluralis majestatis”¹¹⁴.

<…> Нередко он был неспособен принять то или иное решение, которое подсказывалось ему разумом или практическими соображениями, не в силах был обрубить с размаха единым ударом какие-то угнетавшие его “узлы” именно из-за своей… застенчивости.

Но и обратно, этой же полускрытой стороной его характера можно объяснить… некоторые его “эскапады”, некоторые едва ли не спровоцированные им самим инциденты, в которых погодя – наедине с собой – он неизменно раскаивался и их болезненно переживал» (А. В. Бахрах)¹¹⁵.

Галина Кузнецова, несколько лет жившая под одной крышей с Буниным в Грассе, пишет, что в их первую встречу в августе 1926 года «Бунин показался мне надменным, холодным. Даже внешность его – он, впрочем, был очень моложав, с едва седеющими висками, – показалась мне неприятной, высокомерной».¹¹⁶