Бунин и евреи

Уральский Марк Леонович

Он мог «быть иногда необыкновенно любезным и обаятельным хозяином, он поднимает настроение общества, зато к нему и стекаются всеобщее внимание и все взгляды». При общении с «чужими» у себя дома он обычно «говорил все время благодушным и любезным, почти царственным тоном. <…> Он большой актер в жизни. Я знаю, что так надо общаться с людьми, но воспоминанье о его часто невозможных ни для печати, ни для произношения словечках, о его резкости временами заставляли меня в душе улыбаться. Впрочем, эта общедоступная любезность всех покрывает нивелирующим лаком, и дома он оригинальнее»¹¹⁷.

«Постоянная

его черта: обезоруживающий юмор, непосредственный, талантливый, как вся его натура» (Г. Адамович)¹¹⁸.

Многие свидетели времени, однако, отмечают, что при своей душевной закрытости Бунин был способен разговорить собеседника, вызвать его на откровенность. Он умел не только сам хорошо говорить, но и слушать другого, и при случае мог дать дельный совет.

Все тридцать три года, прожитых в эмиграции, за исключением «нобелевской пятилетки» (1934–1939 гг.) Бунин сильно нуждался. В такой ситуации, естественно, ни о каких заказных портретах речь идти не могла. И все же бросается в глаза, что Бунин, будучи знаком с такими знаменитостями, как Пабло Пикассо, Наталья Гончарова¹¹⁹, Михаил Ларионов¹²⁰, Юрий Анненков и Савелий Сорин¹²¹, не удостоился чести быть ими портретируемым. Из всех «музейных» художников рисовали Бунина только Бакст¹²² да Филипп Малявин¹²³. Известны также портреты Бунина, выполненные Георгием Пожидаевым¹²⁴ (1934 г., Париж, собрание Р. Герра), художником достаточно преуспевавшим, но малозначительным в истории искусства, и учеником Репина Михаилом Вербовым¹²⁵, считавшимся весьма востребованным на Западе салонным портретистом. Перьевой портретный набросок Бунина, исполненный Малявиным (1924 г., бумага, тушь, НГА, Ереван) – опять-таки одним из учеников Репина, интересен главным образом тем, что на нем писатель изображен без бороды, а лишь с усами. Изменение внешности у Бунина в начале 1920-х гг. – от покрытого растительностью лица к гладковыбритому – проходило через стадию ношения усов, что зафиксировано на фотографиях того времени¹²⁶. Эпоха арт-деко (1920-е – 1930-е гг.) революционно изменила моду на одежду и внешность. Женщины стали ходить с открытыми ногами, мужчины предпочитали бриться. Пышные усы и бороды всех фасонов и размеров, столь распространенные в предреволюционную эпоху, напрочь вышли из моды, став в общественном сознании знаковым атрибутом внешности стариков и оригиналов. Несмотря на свою декларируемую неприязнь по отношению к любым «новым веяниям» – «в <…> бешенство, если не большее, приводили его разговоры о современном искусстве. Для него даже Роден был слишком “модерн”»¹²⁷, – Бунин все же радикально преобразил свою внешность, что, несомненно, явилось своего рода данью времени. И хотя социальный статуса Бунина изменился, он попал в разряд беженцев, людей, зависящих от «чужих денег» и «услуг посторонних», для которых «получить субсидию или подачку почиталось лестным», писатель по-прежнему держался за имидж «барина», хранителя и представителя настоящего русского духа и быта. При этом бунинское «барство» да «дворянский апломб» по сути своей носили характер бережно хранимых «исторических реликвий», ни в коей мере не являясь формой выражения правоконсервативных убеждений, которые ему упорно приписывали.

Следует отметить, что если Бунин и декларировал неприязнь к позированию, то на фотопортреты как дореволюционного, так и эмигрантского периодов она не распространялась. Судя по их количеству, всю свою жизнь писатель охотно позировал перед объективом фотокамеры, в том числе и в солидных фотоателье. На постановочных фотографиях, начиная уже с конца 1920-х годов, Бунин часто являет собой стереотипно-возвышенный образ «артиста»¹²⁸. Хотя подобного рода репрезентация собственной персоны была со стороны Бунина акцией тщательно продуманной, возможно, он все-таки чувствовал порой ее излишнюю, для писателя, напыщенность. Так, например, Андрей Седых, рассказывая о нобелевских днях в Стокгольме, выделил его саркастическую реплику на счет собственных портретов: «Фотографии Бунина смотрели не только со страниц газет, но и из витрин магазинов, с экранов кинематографов. Стоило Ивану Алексеевичу выйти на улицу, как прохожие немедленно начинали на него оглядываться. Немного польщенный, Бунин надвигал на глаза барашковую шапку и ворчал: – Что такое? Совершенный успех тенора»¹²⁹.

На пороге своего шестидесятилетия Бунин, как видно из фотографий, превратился в сухощавого, осанистого, коротко стриженного, гладковыбритого господина среднего роста с крупными примечательными чертами на холеном надменном лице – «Лицо римлянина периода упадка Империи» – по шутливому определению Андрея Седых¹³⁰, которое тот, возможно, позаимствовал у Мережковского, сказавшего, по свидетельству Галины Кузнецовой, как-то раз Бунину: «В профиль совсем римский прокуратор! Вас бы на медаль выбить, на монету…»¹³¹.

Н лишь выражение глаз осталось прежним: чуть робким, грустно-печальным. Вплоть до кончины писателя в 1953 г. его внешний облик, как можно судить по многочисленным фотографиям, практически не изменяется. На всех изображениях, – особенно интересны фотопортреты, сделанные в 1933 г. в Стокгольме знаменитым фотографом Михаилом Венковым¹³², – он являет собой образ, который запомнился большинству его знакомых по эмиграции:

«Он был среднего роста, но держался преувеличенно прямо, горделиво закинув голову. И от этого или оттого, что он был очень строен, казался высоким. Его красивое, надменное лицо выражало холодное, самоуверенное спокойствие, но светлые глаза смотрели зорко, пристально и внимательно и, казалось, замечали и видели все – хоть на аршин под землей» (И. В. Одоевцева)¹³³.

«С возрастом он стал красивее и как бы породистее. Седина шла ему, шло и то, что он сбрил бороду и усы. Появилось в его облике Что-то величавое, римско-сенаторское, усиливавшееся с течением дальнейших лет» (Г. В. Адамович)¹³⁴.

«Иван Алексеевич производил сильное впечатление. Чем? Своей скульптурной силой. В нем была какая-то отточенность. <…> Весь его облик был внешне неподвижным, Что-то в нем было такое именно статуарное… Он казался каким-то холодным, замороженным» (Н. А. Струве)¹³⁵

Конец ознакомительного фрагмента.