Бунин и евреи

Уральский Марк Леонович

В некоторых отношениях мнение В. Жаботинского, как видно из нижеприводимого текста, разделял, например, писатель Михаил Осоргин – человек, по жизни напрямую, причем уникальным для того времени образом, соприкоснувшийся с еврейством⁹². В своей статье «Был ли Толстой антисемитом?» (1929 г.), опубликованной в сионистской русскоязычной газете «Рассвете» и написанной, возможно, по просьбе его друга В. Жаботинского в форме ответа на ранее напечатанный в ней материал, обвинявший Л. Толстого в антисемитизме, Осоргин с присущей ему честностью и трезвостью суждений сформулировал взгляд либерально мыслящего русского человека на тему русско-еврейских отношений:

«Для меня представляется несомненным, что Толстой не мог быть антисемитом в обычном значении этого слова: это противоречило бы его душевному складу и его идеям. Не сомневаюсь и в том, что погромы, а особенно те, в которых было явно прямое или косвенное

участие властей, были ему отвратительны и его возмущали. Но вряд ли он мог быть и “филосемитом”, т. е. человеком, особенно остро скорбевшим о печальном положении евреев в России. Толстой не любил лицемерия, а филосемитизм русской интеллигенции был почти столь же театрален, как и “любовь к мужику”. Он всегда был подсахаренным, потому что евреи не были равноправными, значит, и относиться к ним спокойно и критически было невозможно; порядочный человек был обязан им сострадать, а любовь по чувству долга – не настоящая любовь. <…> Допускаю и то, что евреи как нация не были ему привлекательны. Это не антисемитизм, не преступное отношение к угнетенной нации, а просто реальное отношение, основанное на чувстве взаимного притяжения и отталкивания. Вам ближе еврей, мне ближе русский… <…> Есть чувства, с которыми не справишься, – да вряд ли и браться следует. <…> Участвовать в театральных выступлениях “филосемитов” по чувству долга Л. Толстой не мог. Я ведь лично не верю в искренность филосемитизма тех многих, которые пишут и говорят вам, евреям, пламенные слова, и вам верить не советую. Гораздо дороже должно быть простое признание: “Свои мне, конечно, гораздо ближе, и за своих я буду ратовать горячее, но я человек и по человечеству принимаю к сердцу и ваши национальные страдания; за своих я положу душу, вам же предлагаю, например, мое честное перо”. <…> Я понимаю и ценю, что для вас, как евреев, нет ничего важнее и трепетнее еврейского вопроса. Но в картине мира и общечеловеческого бытия судьба еврейства – лишь страничка обычного размера. Невозможно требовать от всех такого страстного отношения к этому вопросу, какое естественно для вас, – а особенно после того, как евреи в России уравнены со всеми гражданами, если не в правах, то в бесправии».

Подробное обсуждение изложенных концепций выходит за рамки данной книги. Они озвучены лишь для высвечивания места «еврейского вопроса» в духовной жизни «серебряного века». Отметим, однако, что Иван Бунин, демонстративно избегавший, как уже отмечалось, общественно-политической активности, тем не менее, участвовал в акциях русских писателей, направленных на борьбу с антисемитизмом. Его имя стоит и в сборнике «Щит», и в юбилейном выпуске еженедельника «Еврейская жизнь (№ 1415 от 03 апреля 1916 г.), посвященном 25-летию творческой деятельности Хаима Нахмана Бялика – крупнейшего еврейскому поэта первой половины XX в., классика современной еврейской литературы на иврите⁹³.

«Когда во время первой мировой войны в России против евреев были предприняты репрессивные меры, в том числе закрытие 5 июня 1915 года всех повременных изданий на обоих еврейских языках, запрет на пользование этими языками даже в личной переписке (большинство еврейских писателей покинуло тогда страну, а оставшихся обрекли на безмолвие), арест 8 мая 1915 года петроградского русскоязычного “Рассвета”, в Москве начал выходить еженедельник “Еврейская жизнь” <…>.

…Перед лицом бедствий еврейских беженцев и еврейской культуры русские либеральные литераторы и общественные деятели создали Общество изучения еврейской жизни⁹⁴, у истоков которого стояли М. Горький, Ф. Сологуб, Л. Андреев. Это Общество трижды (в 1915 и в 1916 годах) выпустило литературный сборник “Щит”, в котором наряду с русскими интеллигентами предложено было участвовать и Бялику. То был единственный случай, когда Бялик согласился выступить в нееврейском органе, однако цензура запретила его статью. Тогда во второе, расширенное издание были включены переводы из Бялика, выполненные В. Брюсовым, Вяч. Ивановым и Ф. Сологубом <…> для юбилейного номера <…> “Еврейской жизни” <…>, посвящённого двадцатипятилетию литературной деятельности <…> X. Н. Бялика.<…>

И. А. Бунина <тоже> пригласили участвовать в юбилейном номере газеты. Бунин отказался переводить стихи Бялика, мотивируя свой отказ невозможностью переводить, не зная языка, о чём уведомил редактора письмом: “При всём моём искреннем желании исполнить Вашу просьбу и почтить Бялика, коего я считаю настоящим поэтом, что так чрезвычайно редко, ничего не могу написать о нём, ибо всё-таки знаю его только по переводам Жаботинского. Окажите любезность, сообщите, когда именно его юбилей и куда направить приветственную депешу”»⁹⁵.

В конечном итоге Бунин не только прислал поздравление, но и приложил к нему специально написанное им к этому юбилею стихотворение, рукописный оригинал которого он просил передать Бялику.

Да исполнятся сроки

Бялику X. Н.– Почто, о Боже, столько летТы мучишь нас в пустыне знойной?Где правый путь? Где отчий следК стране родимой и спокойной?– Мужайтесь, верные! Вперед!Я дал вам горький лист оливы,Но слаще будет он, чем медОт тех, чьи руки нечестивы.Прямые коротки пути:Потребна скорбь, потребно время,Чтобы могло произрастиНа ниву брошенное семя.

Это стихотворение настолько соответствовало по духу лирическому пафосу поэзии X. Н. Бялика, что впоследствии его ошибочно принимали не за оригинальный бунинский текст, а перевод. По этой причине в первом советском собрании сочинений Бунина оно опубликовано в разделе переводов: «Из еврейской поэзии. X. Н. Бялик»⁹⁶.

В ноябре 1911 г. увидело свет воззвание «К русскому обществу»⁹⁷, составленное В. Короленко (первоначальный проект М. Арцыбашева, К. Арабажина, Е. Чирикова⁹⁸) в связи с «делом М. Бейлиса», под которым стояли подписи практически всех более или менее известных русских писателей⁹⁹. Фамилии Бунина среди них нет, скорее всего, потому, что с конца октября 1911 г. и по март 1912 г. Бунины находились в Италии, на Капри.

Напомним, что «Дело Бейлиса – сфабрикованный под воздействием черносотенцев процесс против еврея Менделя Бейлиса (1874–1934), приказчика кирпичного завода в Киеве, обвинявшегося в совершении в 1911 г. ритуального убийства православного мальчика Андрея Ющинского. Сам “кровавый навет”¹⁰⁰, предвзятое направление расследования дела, активное вмешательство либеральной прессы, предлагавшей свои версии случившегося, и судебный процесс, закончившийся 28 октября 1913 г. оправдательным приговором обвиняемого, больше двух лет приковывали к себе внимание российской и мировой общественности. <В анкетном опросе> по поводу оправдания Бейлиса, который московская газета “Русское слово” проводила в нескольких номерах, начиная с 29 октября 1913 г., из писателей, кроме Бунина, на страницах газеты высказались Д. Мережковский, А. Куприн, В. Вересаев, И. Потапенко, А. Волынский¹⁰¹, М. Горький, А. Амфитеатров¹⁰² и др.»¹⁰³, – а также ведущие западноевропейские писатели.

По возвращению в Россию Бунин в несвойственном для него резко-обличительном по отношению к российской власти тоне заявил следующее:

«Не стал бы я говорить о деле Бейлиса, потому что двух мнений о нем в той среде, к которой я принадлежу, не может быть. Но говорить надо. Было бы весьма полезно, чтобы возможно большее число людей высказалось об этом деле <…>. Полагаю, что, к сожалению, возникновение этого средневекового дела возможно было только в России, но все же не русский народ затеял его. Говорю так потому, что, насколько это в моих силах, знаю русский и южнорусский народ, знаю и еврейский, и те взгляды русского народа на еврейский, которые – каковы бы они ни были – все же исключают реальную возможность обвинения в изуверстве. Всем известно, что не с добрым умыслом было затеяно это нелепое обвинение. <…> Можно, в конце концов, очень радоваться исходу этого дела, ибо конкретное обвинение, обвинение живого лица, все же пало и остались одни темные намеки. А ведь известно, как важен для воздействия на сердце человеческое живой образ, представление о живом лице»¹⁰⁴.

В другом протестном воззвании к русскому обществу – от 1 марта 1915 г., составленном в связи с дискриминационными мерами по отношению к еврейскому населению прифронтовой полосы, инициаторами которого были Л. Андреев, М. Горький и Ф. Сологуб¹⁰⁵, подпись Бунина имеется. Что же касается сборника «Щит», явившегося знаковым примером коллективного выступления русских писателей против антисемитизма как традиционного кода национального самосознания и культуры великороссов, то в нем Бунин свою позицию в этом вопросе никак не манифестировал. В отличие от Леонида Андреева, Горького, Мережковского, Вячеслава Иванова, заявлявших себя яркими концептуальными статьями, или же Арцыбашева, Гусева-Оренбургского¹⁰⁶, Алексея Толстого и Короленко, представивших «тематические» рассказы, Бунин ограничился подборкой стихотворений на библейские темы. Ничего декларативно юдофильского в них нет. Стихи на библейские темы – явление повсеместно распространенное в русской поэзии, в том числе и «серебряного» века. Если все же рассматривать эти стихи с точки зрения концепта составления сборника, то они звучат так сказать в «розановском» ключе, как художественно-метафорическое напоминание о том, что все мы вышли из лона Авраамова.