Бунин. Жизнеописание

Бабореко Александр Кузьмич

«Суходол» Бунин называл романом, — в некоторой мере это автобиографический роман-хроника, предшествующий совершеннейшему образцу этого жанра — «Жизни Арсеньева». Г. Н. Кузнецова записала в дневнике:

«…Читала „Суходол“ и потом долго говорила о нем с Иваном Алексеевичем… Несомненно, вещь эта будет впоследствии одной из главноопределяющих и все творчество, и духовную структуру И. А. Он сам не знает, до какой степени раскрыл в „Суходоле“ „тайну Буниных“ (по Мориаку)» ^[512] .

512

Грасский дневник. С. 273.

Речь идет не о влиянии на Бунина Франсуа Мориака, а о сходстве творческих установок

обоих писателей.

Бунин проявлял большой интерес к Мориаку, в 1938 году он написал предисловие к русскому переводу его романа «Волчица», его привлекало умение французского писателя «писать столь обольстительно» греховность человеческой природы.

В Суходоле, писал Бунин, «жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна». Вероятно, именно в этом смысле следует понимать слова, что в повести он раскрыл «тайну Буниных» по Мориаку.

В «Суходоле» — истоки нового письма, элементы стиля той прозы, в которой на переднем плане не историческая Россия, с ее жизненным укладом, как в прозе начала 1910-х годов, в «Деревне» например, а душевная жизнь людей, — прозы лирической в лучшем значении этого слова ^[513] . «Суходол», как и рассказы тех лет, — подготовительный этап к ней.

Развитию этого рода прозы предшествовал опыт «прозаических поэм» странствий Бунина по Востоку — «Тень Птицы» (1907–1911) и дневников 1911 года о плавании по Индийскому океану, изданных почти без изменений в 1925–1926 годах под заглавием «Воды многие».

513

В. Н. Муромцева-Бунина писала в дневнике 27 октября 1925 года: «Я… считаю Яна поэтом, а не беллетристом в собственном смысле этого слова. И нахожу, что и в прозаических произведениях он поэт. Считаю его стихи выше прозы»; он, продолжает Веры Николаевна, «ввел жанр, редкие рифмы. А глубины мысли еще больше в стихах. Форма тоже совершенна. Кроме того, он ввел краски и тона в стихи» (Дневник. Т. 2. С. 151).

В дневнике Бунин записывает 25 февраля 1911 года: «…Ночь, вечная, неизменная, — все такая же, как и тысячелетия тому назад! — ночь, несказанно-прекрасная и неизвестно зачем сущая, сияет над океаном и ведет свои светила, играющие самоцветными огнями, а ветер, истинно Божие дыхание всего этого прелестного и непостижимого мира, веет во все наши окна и двери, во все наши души, так доверчиво открытые ей, этой ночи, и всей той неземной чистоте, которой полно это веяние» ^[514] .

514

Дневник. Т. I. С. 99–100.

Это как бы отрывок из «Жизни Арсеньева» (1927–1929, 1933). Такое сходство с позднейшей прозой Бунина есть и в «Суходоле».

Как это часто у него, реальные персонажи становились прототипами его произведений. В «суходольской летописи» нашли отражение черты отца Бунина — Алексея Николаевича и других лиц из рода Буниных.

Из дневников Бунина известен также прототип «провиненного монаха» Юшки («Суходол», гл. IX).

Он записал 20 мая 1911 года, будучи в деревне Глотово: «Был довольно молодой мужик из Домовин. Говорит, был четырнадцать лет в Киеве, в Лавре, и хвастается: „выгнали <…> Я провиненный монах, значит“. Почему хвастается? Думаю, что отчасти затем, чтобы нам угодить, уверен, что это должно нам очень нравиться. Вообще усвоил себе (кому-то на потеху или еще почему-то?) манеру самой цинической откровенности. „Что ж, значит, ты теперь так и ходишь, не работаешь?“ — „Черт меня теперь заставит работать!“ — В подряснике, в разбитых рыжих сапогах, женский вид, — с длинными жидкими волосами, — моложавость от бритого подбородка (одни русые усы). Узкоплеч и что-то в груди — не то чахоточный, не то слегка горбатый. „Нет ли, господа, старенькой рубашечки, брючишек каких-нибудь?“ Я подарил ему синюю косоворотку. Преувеличенный восторг. „Ну, я теперь надолго житель!“» ^[515]

515

Там же. С. 105–106.

В

Глотове внимание Бунина привлек стовосьмилетний крестьянин Таганок, которого он изобразил под этим же именем в рассказе «Древний человек». Когда Бунин в начале августа уехал в Одессу, а в деревне случился пожар, Вера Николаевна отправилась вместе с Н. А. Пушешниковыми проведать Таганка. Об этом она писала Бунину. В избе Таганка не оказалось. «Подошел сын и, узнав в чем дело, повел нас, — говорит Вера Николаевна, — на свое гумно, где был Таганок. Мельком я видела его „дом“. Не знаю, был ли ты на их гумне? Оно у них очень уютное. За скирдой на соломе сидел Таганок весь в белом и обувал ногу. Рубашка на нем очень грязная, штаны на левом колене продрались… Мы заговорили. Он довольно много говорил, но опять о старом, а о пожаре сказал лишь, что гораздо лучше, если сгорит дом, чем солома и хоботье, ибо бедной скотине нечего больше есть. В этом поддержал его и сын. Затем он все говорил о прежних господах. Сравнивал прежнее житье с настоящим. По его словам, „прежнее лучше было“. Таганок поражал своим „сходством с Толстым“» ^[516] .

516

Вопросы литературы. 1960. № 6. С. 254–255.

Вера Николаевна Муромцева-Бунина писала мне в цитированном письме: «„Таганок“ действительно глотовский крестьянин, и я несколько раз бывала у него и с Иваном Алексеевичем и одна. Заказала ему рубашку и портки, и он в них был похоронен, а так не надевал, — жалел. Очень был милый человек, кроткий, худой и смиренный. Ему было 108 лет».

Бунин писал в дневнике 3 июля 1911 года: «Только что вернулись от Таганка ставосьмилетнего старика. Весь его „корень“ — богачи, но грязь, гнусность, нищета кирпичных изб и вообще всего их быта ужасающие. Возвращаясь, заглянули в избу Донькиной старухи — настоящий ужас! И чего тут выдумывать рассказы — достаточно написать хоть одну нашу прогулку» ^[517] .

517

Дневник. Т. 1. С. 109.

«Таганок милый, трогательный, детски простой. За избой, перед коноплями, его блиндаж; там сани, на которых он спит, над изголовьем шкатулочка, где его старый картуз, кисет, когда пришел, с трудом стащил перед нами шапку с голой головы. Легкая белая борода. Трогательно худ, опущенные плечи. Глаза без выражения, один, левый, слегка разодран. Темный цвет лица и рук. В лаптях. Ничего общего не может рассказать, — только мелкие подробности. Живет в каком-то другом, не нашем мире. О французах слабо помнит — „так, — как зук находит“. Ему не дают есть, не дают чаю, — „ничтожности жалеют“, как сказал Григорий.

Говорит с паузами, отвечает не сразу.

— Что ж, хочется еще пожить?

— А Бог ё знает… Что ж делать-то? Насильно не умрешь.

— Ну а если бы тебе предложили прожить еще год или, скажем, пять лет? Что бы ты выбрал?

— Что ж мне ее приглашать, смерть-то? (И засмеялся и глаза осмыслились.) Она меня не угрызет. Пускай кого помоложе, а меня она не угрызет — вот и не идет.

— Так как же? Пять лет или год?

Думает. Потом нерешительно:

— Через пять-то годов вошь съест…» ^[518]

518

Там же. С. 109–110.

Жизнь в деревне дала Бунину наблюдения и для других его произведений. В «Ночном разговоре», — «преисполненном, — как писал французский писатель Анри де Ренье, — трагической и своеобразной красоты» ^[519] , — рассказ Пашки об убийстве солдата — довольно точное повторение того, что Бунин записал в дневнике 29 июля 1911 года о глотовском крестьянине Илюшке.

А вот дневниковая запись, относящаяся к персонажам другого рассказа:

519

ЛН. Кн. 2. С. 376.