Бунт женщин
Шрифт:
За одним из кустов — мужчина укрыл своим телом женщину, от неё лишь рыжая копна волос.
Полосатая рубашка, приспущенные брюки и — голый зад… движется…
Ноги подогнулись, уселась прямо в колючки и в острые стебли.
Стрекочет, посвистывает, попискивает овраг, заглушает сопение и сбившееся дыхание мужчины.
Всё-таки вырвала свой зад из колючек и стеблей. Одну ногу оттащу с трудом от земли, другую — едва пячусь, ощущая тяжесть кровоточащего зада.
Сейчас увидит меня!
Допятилась
Голос настиг, когда была уже наверху:
— Полина?!
Не оглянулась. Перевалила через кромку оврага, уткнулась лицом в траву.
Женщина — Люша. С тринадцати лет ходит за отцом по пятам. Сейчас ей семнадцать. На год больше, чем мне.
Голый зад отца… — только его и вижу.
Всё-таки встаю и бреду к своей насыпи. Разом рухнуло в овраг моё прошлое — в голосе отца: «Человек должен служить Богу», «Молись, Поля», «Кайся в своих грехах», «Нельзя носить на себе грехи, кайся».
«Кайся», — барабанит по голове дождём голос отца.
Нет дождя.
Не успела вползти на свою насыпь, услышала стук колёс.
Поезд?! Сейчас, утром? Никогда в это время не бываю на насыпи. Мой поезд — тот, что останавливается в четыре дня, один за сутки. И он идёт на юг!
«Кайся!» — пало в стук.
Я вскочила так быстро, что потеряла равновесие, осела на землю, тут же поднялась.
Поезд — проходящий. Прямо сейчас кинуться перед ним на рельсы. Или пусть заберёт меня отсюда, или пусть задавит.
Скатилась с насыпи. И — отшатнулась.
Морда поезда скалится, бьёт жаром, от неё лучи веером, прожарят раньше, чем поезд остановится.
Проскочил, отшвырнув меня к насыпи горячим тугим воздухом. Распятая воздухом, с раскинутыми руками, прибита к насыпи.
Жадно хватаю ртом воздух, пахнущий чужой жизнью.
«Молись», «Кайся в грехах».
За кого «молись»?
В чём «кайся»?
Может быть, мои грехи — это то, что у меня нет друзей и учителей я не люблю.
Одну учительницу любила. Шушу.
— Закройте глаза, ребятки, сегодня мы погружаемся на дно океана. Снизу, со дна, вода в солнечный день — голубая.
— Из океана, из воды началась жизнь, — голос Шушу.
Я ещё не человек, я — простейшее, амёба, я ещё одна клетка, не слившаяся с другой, тихо лежу на дне океана. Я порождена водой. Миллионы лет у меня в запасе — долго мне превращаться в человека.
Хотя теперь неясно, зачем превращаться в человека — всю жизнь так и сидеть на насыпи и жадно глотать горячий воздух летящих мимо поездов?!
Шушу умерла. Разрыв сердца.
Что разорвало её сердце? Просто так ничего не бывает. Нужно много тусклых пуговиц, торчащих среди полосок, много «кайся» и «молись», чтобы оно взяло и разорвалось.
Она
Ветер гонит её голос мимо меня, никак не зацепиться за него. «Шу-шу», «шу-шу».
Сегодня мне приснился Шушин океан. Может, Шушу послала его в мой сон, чтобы что-то сказать, от чего-то предостеречь.
— Ты чего, балдеешь тут?
Я вздрагиваю от неожиданности. И даже вскакиваю.
Пыж? Что он тут делает?
Пыж вовсе не Пыж, а Виктор. Пыж он потому, что пыжится. Его отец Виктор Викторович — самый богатый человек в нашем Посёлке. Он снабжает все окрестные посёлки и города колбасой.
Пыж любит сласти. Всегда у него в кармане сникерсы и другие иностранные конфеты и печенья. Он всегда жуёт: и на переменах, и на уроках.
Сейчас Пыж стоит передо мной, засунув руки в карманы штанов. Странно, что не жуёт.
А я словно голая. Он раскрыл моё убежище! Куда теперь мне деваться?
— Чего моргаешь? Пыль попала в глаза?
Я пячусь от него, от насыпи, а он идёт ко мне.
— Тебе говорили, что ты — красавица? Я такую видел в телике. Только на ней было длинное платье.
У Пыжа — громадная пасть, его толстые губы похожи на борта пухлых оладий.
Он не важный сейчас — наглый, но его почему-то бьёт дрожь. Я поворачиваюсь, чтобы бежать прочь, и — застываю под окриком: «Стой!» В одну секунду он оказывается возле, опускает свою лапищу на мои плечи, разворачивает меня лицом к себе.
Срабатывает рабская психология: я покорно стою перед ним опустив голову, как перед отцом. Только вместо тусклых полосок отцовых рубашек — золотистая молния куртки.
— У неё тоже чёрные глаза. У неё тоже косы, только замотаны они вокруг головы. У неё тоже длинные ноги и тощая спина… — Он больно сжимает мои плечи.
Он тяжело и часто дышит. Как отец. У меня подгибаются ноги. Голый зад отца движется и движется — вверх, вниз.
Пыж учится со мной в одном классе, но он старше меня на год, ему уже семнадцать.
Он дрожит, меня тоже начинает трясти. Тошнота поднимается из голодного желудка, кисло-горьким вкусом заполняет рот.
Голый зад отца. Я не бегу от Пыжа, валюсь на траву, подмятая им.
Нет, нет! — стучит в голове. Но мне бежать некуда, и отец сделал меня послушной — я подчинена воле сильного.
Пыж задирает мне юбку. Пыж больно давит грудь. Своими мокрыми оладьями-губами впивается в мой рот, и из его рта в мой горько-кислый течёт сладкая слюна, лезет в мой рот его толстый язык. Я задыхаюсь. Меня трясёт, мне больно, он всё сильнее жмёт мою грудь, он прибил меня к земле своим толстым тяжёлым телом, мне не шевельнуться, не вздохнуть. Я теряю сознание от боли, безвоздушья и сладости, заменившей воздух. А когда прихожу в себя, Пыж застёгивает штаны.