Бунт женщин
Шрифт:
— Скажешь кому хоть слово, убью! — Он поворачивается и идёт прочь валкой походкой.
Сладкий вкус путается с горько-кислым и словно всю меня пропитывает. Истома и боль, унижение и удивление (я — взрослая?)… Трогаю своё тело. Оно носило меня, я его не замечала, а теперь есть оно, а меня нет.
Глава вторая
Отец ставит меня перед собой, едва вхожу в дом.
— Ты где была? — спрашивает неуверенно. — Почему такая всклоченная? Где измазала юбку?
Полоски,
Он не спрашивает, как я попала в овраг. А задавая свои вопросы, знает: я не отвечу.
Правда, сегодняшний допрос отличается от обычных: отец не трясёт меня за плечи, не мнёт мне больно руки своими клещами-пальцами, не сжимает плечи так, что я почти слепну и глохну, он просто повторяет на разные лады свои вопросы. А я хочу есть.
Играет тихая музыка, пьяно пахнут только что распустившиеся лилии, мама собирает на стол — приносит суп и второе сразу.
Мама слова ласкового, даже «спокойной ночи», не скажет мне при отце, не поцелует меня на ночь, чтобы не спровоцировать крик отца «Что ты делаешь в её комнате?», но то, как мягко она подаёт мне еду, как смотрит на меня издалека, — ласка!
Сейчас в её глазах вопрос: что случилось? Между мною и ею натягивается нить — мама чувствует, что-то произошло, я чувствую её беспокойство. Это впервые: я ощущаю маму — своим испоганенным телом, своей растерянностью и опустошённостью. И впервые во мне возникает жалость к моей маме. Словно сейчас она ловит ртом воздух, не может продохнуть, как бывает, когда у неё приступ астмы. И словно у меня сейчас приступ астмы — я вместе с ней задыхаюсь.
Впервые я вижу кого-то, кроме отца и себя!
Если маму вылечить… если дать ей посидеть без дел под солнцем… если сказать ей что-то такое, от чего она улыбнётся… да ведь мама — красавица, со своими яркими глазами, чуть вздёрнутым носом и пышными волосами до поясницы!
Я привыкла жить без неё. И порой взгляды её и слёзы тяготили меня, сейчас я жадно разглядываю её, я ловлю её взгляд и молча кричу ей: «Мама, мне плохо сейчас!» Мне сейчас очень нужна моя мать!
— Иди занимайся. Лист с задачами у тебя на столе, — говорит после обеда отец.
Я больше не хочу решать задач. Я хочу в свой сон — пусть вода океана омоет меня, потому что я вся липкая, как сласти Пыжа. Я хочу виться водорослями, плыть, как рыба, я хочу узнать, почему Шуша думает, что человек родился в воде, на дне океана? Но я послушно иду к себе, сажусь за стол. И сижу. Сквозь новую мою, липко-грязную кожу, сквозь сытость не могу выбраться к задачам.
Раньше была «я» со своими вопросами и ощущениями, тела не замечала, сейчас «я» — это тело. Саднит оно, ноет, зудит. Корочками присохла кровь на местах, в которые впивались колючки и стебли.
Я хочу вымыться, но, если в середине дня пойду под душ, отец пристанет с вопросами.
— Покажи, что решила? — входит он в мою комнату.
Отец явно не в себе сегодня. Тон его миролюбивый. Да он заискивает передо мной! Он боится, что я скажу маме! Он понимает, я видела!
Но удивление перед его заискиванием вязнет в моём новом «я», в моём теле.
— Не решила?! — крепнет прежний металл в голосе отца. Он не уверен в том, что я видела. — Не понимаешь самых простых вещей?!
Пусть убьёт, пусть трясёт за плечи, всё равно. Меня ещё нет. Я лишь клетка на дне океана, бессознательная и немая, и ещё неизвестно, получится или не получится из той клетки человек. Шушу рассыпалась в прах, но, может быть, какая-то её клетка уже проросла новой жизнью?! Я — ещё только клетка. Не всё ли равно? Мёртвая Шушу и я, непонятно — мёртвая или нет, вместе спасаемся на дне океана.
— Если через полчаса не решишь ни одной задачи, будешь наказана.
Я смеюсь.
— Ты что?! — изумлённый голос отца.
Я всегда наказана.
Отец выходит из комнаты.
Это впервые!
Я даже встаю. И иду к двери.
Но радуюсь напрасно. Отец врывается в комнату с перекошенным, вздутым краснотой лицом, подскакивает ко мне, хватает за плечи и начинает трясти.
— Ты… смеешь смеяться над отцом? Ты… смеешь… — Он захлёбывается злобой.
Чего, кого он может испугаться? Мамы? Меня? Да он убьёт меня, если я выцежу хоть слово! Я перетряхиваюсь в его руках, взбалтываюсь, летят искры из глаз, звенит в ушах, и маета тела, липкость утрясаются, становятся моей плотью.
Пыж встретил меня у ворот школы, смерил настороженным взглядом.
— Ну что, понравилось? Хочешь ещё? — спросил.
Так же, как перед отцом, я замерла в столбняке, только сладкой болью откликнулось тело, горькой сладостью наполнился рот.
— Стоять здесь после занятий, усвоила?
Несколько часов жгло затылок Пыжовым взглядом.
Шушу любила меня. Подойдёт на уроке, положит руку на голову. Рука чуть дрожит, бьётся пульсом.
…На пороге класса — отец. Шушу склонилась над журналом. «На перемену выходите!» — голос отца. И сразу — глаза Шушу: мамины, Люшины… снизу вверх — собачьи.
И Шушу была влюблена в моего отца?
И с ней он там, на дне оврага?..
Может быть, она умерла из-за отца…
На перемены я сегодня не выхожу, остаюсь на месте и тупо смотрю в книгу.
С полным мочевым пузырём, едва переставляя подгибающиеся ноги, иду к выходу после звонка. Едва отошла от двери класса, на моё плечо пала тяжесть, придавила. Я осела под ней. Не поворачиваясь, сказала:
— Хочу в уборную.
— Ничего нет проще. — И тяжесть развернула меня к туалету.
Пыж ждёт около. Жёсткой пятернёй впивается в моё плечо и ведёт меня прочь от школы. Ноги едва идут, воля парализована. Весьма вероятно, у меня не хватило бы сил самой дойти до своего дома.
Приводит он меня не на насыпь, а к себе домой.
Толстый ковёр. Откидная койка у стены. Гигантский стол. Чего только нет на нём: и книги, и остатки еды, и гантели.
Не успела равнодушным взглядом увидеть всё это, Пыж быстро, едва касаясь, горячей ладонью провёл по косам и по лицу.
Ещё мгновение, я уже на ковре, а он навалился всей своей дрожащей тяжестью. И снова в миг затопления меня сладкой горечью я словно потеряла сознание — распалась в пыль.