Бунт женщин
Шрифт:
Пыж разрушил меня и — вывел из спячки.
А ведь мой мальчик — сын Пыжа, Виктора. Я так берегла мальчика!
Чего больше — отрицательного или положительного — в том, что случилось на насыпи?
Стою перед крыльцом дома, в который меня звали жить. Меня хлещет дождь.
Так или иначе, я пришла к Ангелине Сысоевне, не к Виктору.
И всё-таки иду прочь. Снимаю с плеч ранец, теперь меня перекашивает в сторону.
То, что я не хочу терпеть насилия — это хорошо или плохо?
— Доченька!
Ангелина Сысоевна, под огромным зонтом, идёт от нашего дома.
— Бедная
У меня скулы свело от голода, жажды и обилия залившей меня воды. Слизываю капли с губ.
Ангелина Сысоевна отвечает на мой немой вопрос:
— Чтобы вы с мамой могли заниматься, я купила наушники! Надевает их отец, подключается к телевизору, и весь гам шкварит в уши только ему.
— И дома будет тихо?
— И дома будет тихо. Идём, увидишь. И нечего мучиться под дождём, и нечего голодной торчать в библиотеке целый день. Идём же!
Щиплет в носу. Прижаться бы к ней, поцеловать её, сказать «спасибо». А я не то что ранец стокилограммовый поднять не могу, вздохнуть сил нет.
Ангелина Сысоевна берёт мой ранец.
— Боже мой! С такой тяжестью каждый день?!
Уже издалека мы слышим вопли погони, стрельбу, свист.
— Что же это такое?! — Она буквально врывается в дом, подскакивает к отцу и кричит ему в ухо: — Долго ты будешь издеваться над домашними? — Снимает со стула наушники, суёт штепсель в телевизор, нас оглушает тишина. Отец встаёт и протягивает руку к проводу — вырвать. — Вот тебе стул. — Но тут же сама видит, провод совсем короткий, и отец, чтобы слышать, вынужден сидеть вплотную к экрану. — Господи, как же я не подумала? Доченька, потерпи, завтра же куплю удлинитель. Последний вечер потерпите.
Живот отца чуть не достаёт до колен, я и не заметила, когда он отпустил себе такое брюхо.
Ангелина Сысоевна перехватывает мой взгляд.
— Что поделаешь, доченька, уколы снимают буйство, но одновременно и убивают многое другое. Выбирать-то не приходится.
— Садитесь, — приглашает мама. Хотя бы на время обеда выключи, — говорит она отцу.
И вот мы сидим за столом.
Лев Толстой — гуманист, жалел дедушку, которого кормили в углу, отдельно от всех, а я бы, будь моя воля, усадила бы сейчас своего папочку в угол, не могу видеть свисающей с губы еды.
Мы, все четверо, молчим. Я очень хочу есть. Несмотря на отвращение к отцу, беру немного хлеба, жую долго. Ни в чём не хочу я быть похожей на своего отца.
А когда отец снова у телевизора, мама говорит Ангелине Сысоевне:
— Давай бросим уколы. Пусть лучше бьёт нас, только не это.
— Не бьёт, убить может! Подумай хорошо, Маша!
— И то плохо, и это. Нету выхода. Нету мне жизни, Геля.
— Крест, — кивает Ангелина Сысоевна. — С другой стороны, я узнавала, с психом разведут в два счёта. Даже не спросят того, кто посидел в психушке.
— Разве в этом дело? — Мама качается былинкой, шея — тощая, одни глаза. — Ты бы бросила? Жена я.
— В старое время не посмела бы бросить, а теперь время — другое. Бери пример с молодых. Нельзя терпеть, и точка. Жизнь одна. Мешаешь жить, катись или в психушку, или в дом престарелых, или просто вон из дома, на все четыре стороны. Думала я, думала, а ведь молодые правы, нельзя жертвовать собой. Всю жизнь мы жертвовали собой: то — государству, то — домашним. — Она снова заплакала. — Я ведь тоже обречена, Маша. Во всём завишу от своего бизнесмена.
— Ты, Геля, не обречена, у тебя есть профессия. Иди работать. Сбросишь лишние килограммы, начнёшь жить своей собственной жизнью. Посмотри-ка на себя. Сколько ты добра нам сделала! Станешь нужна людям, расцветёшь. Твоё призвание — помогать. А ты ещё и деньги будешь получать за своё доброе сердце и знания! — Мама обняла Ангелину Сысоевну. — Я тебе так благодарна, Геля! Что бы я без тебя делала?
Теперь не погоня. Теперь драка. Приходится говорить громко, но всё равно слышно плохо — звуки телевизора забивают голоса.
— Сколько бы я вам ни служила, Маша, всё равно не искуплю того зла, что причинил Витька Поле.
— Не знаю, — говорю я неожиданно сама для себя, — зло причинил или добро сделал. Была рабой, учусь быть человеком. — Я встала и ушла к себе, не в силах больше оставаться под грохотом, воплями, ударами, истериками.
Результат разговора — прощание с Мотей.
Мотя — молчаливая, незаметная, но она и в самом деле оказалась человеком незаменимым. Не только уколы отцу делала, мыла его, причёсывала, меняла ему одежду. Убирала дом. Делала она всё это в первую половину дня, пока мы с мамой были в школе, к нашему приходу дом блестел, а Моги не было. Приходила у она ещё раз вечером, перед сном, делала укол и, улыбнувшись, сказав «досвиданьица», исчезала.
— Большое спасибо, — говорит ей мама после очередного вечернего укола, — за ваше отношение к нам, за помощь. Вот деньги. Но с уколами всё. Попробуем начать жить.
— А может, постепенно? — спрашивает Мотя. — Сразу-то обрывать дюже опасно.
Мама смотрит на Мотю не понимая.
— Случаи бывают: сердце может не выдержать.
— Вы так думаете? — спрашивает мама. — Ну, хорошо, давайте попробуем перейти на один.
— Неделю один, потом через день, а там — с Богом! — певуче говорит Мотя.
Мама обнимает её.
— Спасибо вам большое. — И повторяет: — Вы столько делаете для нас, у меня не хватает слов благодарности.
— И не надо. Все мы делаем, что положено.
Отец стал просыпаться. Появились признаки беспокойства.
Телевизор он ещё смотрел, но теперь стал следить за мамой — она поливает свои цветы и деревья, она понесла на улицу мусор, она присела к столу записать план завтрашнего урока. Что-то он пытается понять и не понимает. С того дня, как его ввели в дом, он ни разу не заговорил. И, казалось, не осознавал, где он. Сохранялись лишь животные инстинкты, работали лишь пять чувств. Мясо или курица жарятся, у него раздуваются ноздри. Проснувшийся сейчас интерес — любопытство зверька: что это вокруг него движется, мельтешит? Первое его слово после больницы — «хочу». Не дожидаясь общего ужина, он потребовал себе ватрушку.