Бунт. Книга II
Шрифт:
Унковский молчал, боясь перечить атаману. А Разин развернулся и, больше не говоря ни слова, пошел на подворье. Уже подходя к воротам своего дома, заметил одиноко стоящую женщину. Вглядевшись в ее лицо, непроизвольно остановился. Что-то знакомое было в облике этой одинокой фигуры. Подойдя вплотную к Ефросинье Русаковой, атаман стал присматриваться к женщине. Ему казалось, что он ее уже видел, и от этого в душе его что-то заныло. И вот, на какое-то мгновение, в памяти всплыл образ Любавы. Степан понял, что стоящая перед ним женщина очень похожа на нее. Ефросинья смутилась, опустила глаза, даже прикрыла лицо платком.
Атаман спросил:
– Как же зовут тебя, красавица?
От этих слов женщина еще более застеснялась, лицо ее зарделось. Она подняла красивые глаза на Разина:
– Зовут меня, батюшка, Ефросиньей Русаковой, – и поклонилась ему в пояс.
– Что ты, Ефросинья?! Кланяешься мне, словно я боярин, – запротестовал атаман. – Говори, зачем пожаловала?
Женщина некоторое время молчала, затем в волнении спросила:
– Не слыхал ли ты, атаман, про Петра Лазарева? Сказывали люди, будто был он у тебя в войске.
– Так вот оно что! – воскликнул Разин, затем печально добавил: – Нет в живых твоего любимого, погиб, спасая меня от пули, а когда кончался, велел тебя разыскать и сказать, что люба ты ему была.
Голова у женщины поникла, из глаз по щекам покатились слезы, она закрыла лицо руками, резко повернулась и быстро пошла с атаманова подворья, закусив до крови нижнюю губу.
– Еремка! – крикнул Разин, подзывая молодого казака.
– Что, батько?
– Поди вон за той бабой, доведи ее до дому и спроси ее, может, в помощи какой нуждается или деньги нужны.
Казак помчался выполнять волю атамана.
Не успел атаман зайти в свое подворье, как снова прибежали казаки;
– Степан Тимофеевич, опять воевода Унковский нас забижает!
От этих слов желваки заходили у атамана на скулах, потемнели глаза, схватился Степан за рукоять сабли:
– Что еще надумал воевода?
– Велел Унковский вино и снедь казакам продавать по двойной цене. Мол, у них богатство, пусть его тратят.
– Что ж, ребята, айда опять на воеводский двор, – крикнул Степан, и казаки ринулись к избе Унковского.
Но двери в княжеские палаты на этот раз были заперты.
– Тащите бревно, – распорядился Степан.
Разинцы приволокли бревно, разбежались с ним и ударили в дубовые двери. Сорвали их с петель и ворвались в дом, но воеводы нигде не было. Все обыскали, но так и не нашли: сгинул князь, словно провалился сквозь землю.
Тут кто-то из казаков крикнул:
– Айда, ребята, к тюрьме! Освободим сидельцев!
– Освободим! – закричала уже собравшаяся в воеводском подворье огромная толпа. Она все росла и росла, так как по городу пошел слух, что расправляется Разин со всеми обидчиками простых людей.
– К тюрьме! К тюрьме!
– Свободу сидельцам! – кричал народ.
Бросились казаки и простой народ к царицынской тюрьме, сбили замки. С радостным криком выбегали сидельцы:
– Воля! Воля! – обнимали, благодарили своих спасителей.
Стали в тот день казаки хозяевами Царицына, а бывшие хозяева и насильники простого народа попрятались, чтобы избежать лиха.
Как только князь-воевода Унковский узнал, что Разин опять кинулся на его двор, он переоделся простым стрельцом и ушел через потайную дверь. Первая его мысль была – спрятаться в церкви, но отец Михаил запротестовал:
– А коли найдут тебя в церкви супостаты, что тогда со мною сделают? Иди-ка, князь, да спрячься в другом месте и не появляйся до ухода казаков.
Не зная, куда деться, боясь быть узнанным, глухими переулками добрался воевода до дома Ефросиньи, требовательно постучал в ворота. Вскоре они отворились. Увидев Унковского в простом платье стрельца, женщина от удивления даже приоткрыла рот, а затем, чуть улыбнувшись, спросила:
– Что, воевода, и твой час пришел?
Унковский с мольбой в голосе стал просить:
– Укрой меня, Ефросиньюшка, где-нибудь. Или грех на душу возьмешь, выдав меня казакам?..
Первым желанием женщины было захлопнуть ворота перед этим ненавистным ей человеком, но, вглядевшись в растерянное, жалкое лицо некогда грозного воеводы города, пожалела его.
– Ладно, князь, не буду я греха брать на душу: иди, прячься в сарай, а сегодня же ночью чтобы убрался.
14
5 октября Степан Разин со своим войском уходил на Дон из Царицына. День выдался ясный, солнечный, но прохладный. Длинная вереница подвод далеко растянулась от стен города в степь. Леонтий Плохой и Федор Алексеев с сотней стрельцов сопровождали войско Разина. Казаки весело посмеивались над стрельцами:
– Эй, служаки, может, меня до самого куреня проводите? – насмешливо крикнул Леско Черкашин, улыбаясь во весь рот.
– А меня доведите ажно до моей женки! – хохоча, поддержал Леску Фрол Минаев.
– Ладно вам ржать-то, казаки, раз велено государем вас проводить до Дону, значит, исполним, – примирительно ответил Леонтий Плохой.
Царицынская голытьба и простой народ вышли провожать казаков. Просил бедный люд еще остаться в городе: уж больно понравилось быть хозяевами, когда воеводы нет, а начальство и богатенькие молчат или прячутся.
– Эх, жаль, что казачки уходят из города. Пожили бы маленько, да порядку бы поучили воеводу и его помощников, – с сожалением говорил седовласый, сухощавый, высокий старик сыновьям, стоящим с ним рядом.
– Видно, торопится домой атаман, – ответил один из сыновей.
– Тут заторопишься. Чай, более двух годков казачки не бывали дома, – опять проговорил старик.
– Пусти, батя, нас с казаками, – робко попросил сын Гаврила – такой же высокий, как отец, со здоровым румянцем на щеках.