Бурбон

Садовской Борис Александрович

Был час вечернего кофею, но за круглым столом полковник сидел одиноко, в застегнутом, невзирая на июльский зной, на все пуговицы и крючки мундире и при орденах. Потягивая из солдатской с перцевым коротким чубуком трубки Жуков благоуханный дым,* барон хмурился, фыркал, вздыхал, так что вздрагивали, сотрясаясь на плечах, густые тяжелые эполеты, и в сердцах сам прерывал свои думы досадным восклицанием:

* ...Жуков благоуханный дым...- имеется в виду - табачного фабриканта Жукова.

– Фуй!

Было о чем беспокоиться командиру Великославцев. История в роще успела разнестись не только в полку, но и по всей дивизии. Адъютант вчера еще говорил, что Екатериноградским гусарам и Мариинским кирасирам давно уже всё известно. Главную причину беспокойства для полковника являл Мокеев. Если бы Гременицын повздорил и даже

подрался с кем угодно, со Звягиным, с Кисляковым, даже с Кантом, барону совсем бы и тревожиться не пришлось. Даже докладывать бы ему не стали, а прямо разделались бы между собою на саблях или на пистоле-тах, и знать бы никто ничего не знал. В случае смерти, умер, мол, от неизвестной причины, и конец. А тут не то: тут бурбон замешался, мужик, хамово отродье. Разве законы чести, да еще чести военной, писаны для таких скотов? Как будет с ним драться Гременицын, когда третьи сутки идут, а бурбон и не думает посылать вызов? Да и как вел он себя - фуй, фуй! стоял под хлыстом без шапки, прощенья просил, что же это такое? А главное, чего больше всего на свете боялся полковник, это, что, по подлости и глупости своей, бурбон способен рапортом донести о происшедшем по команде, и тогда... прощай тогда былая слава Великославских улан и честь их командира, полковника барона фон Кнабенау! Доведут тотчас же до сведения государя, и... барон зажмурился даже, вспомнив живо последний высочайший смотр, когда перед самым церемониальным маршем, в виду всей свиты и иностранных гостей, какой-то драгунский солдат дерзнул, подскакав, подать прошение государю. Огромные, как две чаши синего вина, глаза Николая Павловича заискрились от гнева; золотой орел на его кавалергардском шлеме дрогнул и, казалось, зашипев от злобного изумления, еще шире распростер свои литые крылья. В мертвой тишине могучий голос царя прозвучал по фронту ясным звоном ударивших друг о друга серебряных щитов:

– Предать негодяя военному суду.

И через двадцать четыре часа гладко утоптанная яма указывала место, где совершился суд.

Нестройное и путаное течение бароновых мыслей прервано было приходом шестерых эскадронных командиров с Кантом во главе. Обычно, в случае появления офицеров, в передней брякал ржавый звонок, денщик бежал докладывать полковому командиру, и гости вступали в баронову зальцу хоть и по форме одетые, но запросто, в сюртуках, причем с полковником держали себя почтительно, но без особых стеснений. Теперь же все шестеро взошли без звонка в незапертую дверь, и доложить о них некому было: барон еще с обеда приказал денщикам ранее девяти часов домой не приходить. Одеты все шесть ротмистров были в парадную форму и сели, по молчаливому приглашению командира, чинно, не говоря ни слова. Вслед за ними без переры-ва пошли являться младшие офицеры: полковой адъютант штаб-ротмистр Ренненкампф, штаб-ротмистры Берсенев и Дубовицкий; поручики Звягин, Ботвиньев, Шан-Гирей, граф Роланд, Мангушко, Кисляков, фон Энзе; корнеты Гременицын, Озеров, братья Герке, Пальчиков, Зеленецкий и другие. Комната переполнилась офицерами. Последними взошли Мокеев и Пискунов. Оба бурбона, видимо, были взволнованы и подавлены предстоящим: белые перчатки взмокли на дюжих руках Мокеева, а запахи конюшни и нежинских корешков перешибали одеколонный аромат со звягинских кудрей и даже острое гременицынское пачули.*

* Пачули - крепкие духи, получаемые из масла растения пачули.

Уланы собирались в полном молчании; никто не произнес ни слова, слышалось только бряцание шпор и сабель, шарканье стульями и сдержанный редкий кашель. Когда все разместились на скамьях, стульях и подоконниках, глядя в глаза командиру, барон слегка дрожащими пальцами набил себе трубку, закурил от высеченного адъютантом огня и, затянувшись, поспешно начал:

– Господа офицеры! Я ставил себе за долгом приглашайт вас нонече для совет. И я сам знаю, и ви все знайт сей прискробни случай, о котором докладывал мне командир шестого эскадрон. Корнет Гременицын оскорбил корнет Мокеев: ударял его на лицо. По какой причин он ударял его, есть дело не наше. Но наше полковой дело будет честь полка. Прибитый офицер имеет грязный лицо и вымывайт это свое лицо обязан есть только кровью. То дело мы обсуждал и решали: корнет Мокеев вызывайт корнет Гременицын на дуэль.

Мокеев поднялся весь красный. Он сопел и переминался.

– Вы слышал, что вам говорит командыр? Ви должен

есть драться.

Мокеев натужился с усилием, и на багровом лице его заранее можно было прочесть ответ, который выпалил он, глядя в упор на командира:

– Никак нет, господин полковник.

– Как нет!
– взвизгнул, будто ошпаренный, полковник.- Как нет! Но ви носит наш славный эполет!

У Мокеева на красную уланскую грудь заструился горячий пот. Он отстегнул третью пуговицу, вытащил по форме сложенный лист и протянул командиру.

– Что такой?

– Рапорт об отставке. Дозвольте уйти из полка.

Полковник развел руками и склонил беспомощно лысую голову с редкими прядями крашеных косиц. Офицеры зароптали. Бурбон недоумевал.

– Да разве зе вам мозно теперь в отставку?
– сказал грубо Мокееву его начальник, командир шестого эскадрона, ротмистр Алфераки, носатый маленький грек, с желтыми белками, вечно нахмуренный и сердитый.- Этакую историю развел, а потом в отставку.

– Какую историю я развел, господин ротмистр?
– возразил Мокеев.- Меня прибили, да я же и виноват?

– Молчать!
– закричал полковник.- Ви не смейт так разговаривать! Ви трус!

Он выхватил из рук Мокеева рапорт, разорвал на мелкие клочки и яростно истоптал ногами.

Тут из группы эскадронных командиров выделился Кант и густым кашлем подал знак, что хочет заговорить.

– Господин полковник и господа офицеры!
– Все притихли, навострив уши.- До утра будем толковать, а всё не договоримся. Черного кобеля не отмоешь добела. Ясней бы сказал, да эполеты на нем наши, а оскорблять полк я не хочу. Только думаю так, что покудова он их носит, последнее слово будет за командиром.

Барон понял. Желтые пятна на смуглом лице его порозовели. Движением руки установил он полную тишину и торжественно приподнялся с кресла. Встали все. Мокеев тупо глядел на командира.

– Корнет Мокеев,- строго заговорил полковник.- Я буду отдавайт вам приказаний по служба. Завтра ви будет драться с корнет Гременицын.

Все уставились на бурбона. Он вытянулся, руки по швам.

– Слушаю, господин полковник.

Вздох облегчения провеял по комнате. Все повеселели.

– Господа субалтерн-офицеры,- продолжал полковник,- извольте идти на свой дело.

Младшие офицеры откланялись и быстро, с легким жужжащим говором, почти выбежали один за другим из баронова дома. В окно слышно было, как полковник, похлопывая Канта по плечу, весело говорил:

– Толковайт об условиях дуэля ми будет после, а теперь, я думаю, господа, не мешайт нам задать маленький пуншаций. Прошу вас, снимайт вашу униформу и садите за стол.

Два денщика поставили бережно перед бароном пылающую миску с пуншем.

Мокеев и Пискунов возвращались вдвоем. Близость ли опасного поединка, измена ли любимой невесты, другие ли какие причины произвели в характере Евсея Семеныча внезапную и решительную перемену. Он перестал походить на бурбона и будто утратил сразу все типические свои черты. В походке и во всем поведении Евсея Семеныча засквозило нечто совсем иное: он раскис, стал говорить нараспев, подпирая ладонью по-бабьи щеку, и поглядывал на товарища добрыми телячьими глазами. И вид у него вдруг сделался такой, точно для смеху перерядили его в уланского корнета.

– Эх, брат Петр Иваныч,- сказал он, почесавши за ухом,- убьют меня завтра господа.

– Ну, не говори, еще неизвестно.

– Убьют, беспременно убьют, вот поглядишь сам. Эх, жисть! И тут тебе незадача. Только было в люди вышел, офицер, этта, и всё, мне бы дураку в отставку, так нет: жадность одолела. Дослужусь, мол, до эскадронного. Вот те и дослужился.

Пискунов молча сопел.

– И чудно эфто, Петя: сколько годов я деревни не видал; забыл, стало быть, вовсе мужиц-кую нашу жисть, как и что. Да оно и некогда: зимой в казарме, летом на траве, всё служба да служба. А тут, намедни, как он меня хлестанул и пошел, этта, я из рощи, встречь мне ровно бы дымком, знашь, потянуло маненько, курным дымком. Тут я всё и вспомнил. И деревню вспомнил, и улицу, вот как на картинке: журавец, этта, и бадья, стадо гонят, ну, вот тебе всё до малости, как есть. И еще вспомнил, как матка, бывало, под праздник блины яшные пекла, и так мне блинов эфтих самых захотелось, знашь, с конопляным маслом, горячих. У нас ведь в Лукояновском всё конопля, и дух от нее чудесный, по полям так и плывет и плывет... Петь, а Петь?