Бурная жизнь Ильи Эренбурга
Шрифт:
На следующий день в «Правде» появляется статья Л.Ф. Ильичева, секретаря ЦК КПСС по идеологии. Статья окончательно делает из Эренбурга поборника сталинизма. Этот злобный лай мало трогает «обвиняемого»; Эренбург потрясен другим — жестоким разносом Хрущева, грубыми поклепами и тем, что вдохновитель оттепели отвернулся от него.
Эренбург запирается дома и не хочет никого видеть. Лидия Чуковская вспоминает, что ей позвонил Паустовский, который жил тогда в Тарусе. Он был сильно озабочен состоянием Эренбурга и попросил ее навестить семидесятилетнего писателя: «Лицо у Эренбурга было совершенно желтое. Обычно такой спокойный, он весь кипел и выкрикивал: „Глава государства не имеет права судить писателей!“ „Это унизительно! это унизительно!“ — повторял он. Он был в таком состоянии, что, провожая меня, никак не мог отыскать дверь» [577] . Любовь Михайловна, видя, что ей не удается вытащить мужа из депрессии, обращается к друзьям. Елена Зонина вспоминает: «Я первый раз стала задавать ему вопросы. Между нами это было не принято. „Я вас не понимаю, Илья Григорьевич: у вас есть дача, деньги, вы писатель. Съезжайте на дачу, прочь из Москвы, пишите в стол, для себя“. — „Может быть, вы правы, — отвечал он. — Но я так давно впрягся в эту телегу, что я без этого не могу.“ Он знал, что немало сделал для государства, для „оттепели“, и рассчитывал, что Хрущев проявит к нему за это уважение. Он не мог понять, почему Хрущев позволил своему окружению так манипулировать собой, стал полностью отрицать его вклад в десталинизацию и перестал понимать, кто его истинные сторонники. Его выпады были для Эренбурга словно пощечина» [578] .
577
Интервью, данное автору
578
Интервью, данное автору Е.А. Зониной.
Как же он ведет себя, получив эту «пощечину»? Как верный слуга, как та самая «впрягшаяся в телегу лошадь», которая уже не может жить без своего воза. За эти дни он действительно сильно постарел. Однако не сдавался: не уехал на дачу, а стал добиваться встречи с Первым секретарем. Но Хрущев не находит времени его принять. Тогда он пишет Хрущеву письмо: «Мне 72 года, я не хочу перейти на положение пенсионера, хочу и могу еще работать. А на меня смотрят с опаской». Он приводит примеры такого отношения к себе в прессе, в советском представительстве Движения за мир, в Обществе дружбы «СССР — Франция». «Так жить я не могу. Вот уже 30 с лишним лет, как вся моя работа связана с советским народом, с идеей коммунизма. Я никогда не изменял им в самых тяжких условиях — среди наших врагов» [579] . Касаясь вопроса об «измене», он объясняется по поводу «неверно понятого» письма в защиту принципа «мирного сосуществования в искусстве». «Говоря о „мирном сосуществовании“, мы думали о товарищеских отношениях между советскими писателями, о ликвидации „групповщины“, подписи показывали, что на этом положении сошлись очень разные люди. Жалею, что мы составили это письмо» [580] . Все письмо дышит старческой усталостью, в нем слышны покаянные нотки, от которых он в свое время удерживался даже в письмах к Сталину: «Мне трудно по возрасту изменить мои художественные вкусы, но я человек дисциплинированный и не буду ни говорить, ни писать ни у нас, ни за границей того, что может противоречить решениям партии». В заключение он высказывает пожелание опубликовать статью «на международную тему, о борьбе за мир»: «Мне кажется, что такое выступление или упоминание где-либо о моей общественной работе подрежут крылья антисоветской кампании, связанной с моим именем» [581] .
579
И. Эренбург — Н.С. Хрущеву. 27 апреля 1963 г. Цит. по: Вокруг мемуаров Ильи Эренбурга. С. 401.
580
Там же. С. 402.
581
Там же. С. 402–403.
Публично униженный Хрущевым, Эренбург тем не менее участвует в заседании Общества дружбы «Франция — СССР». «Почему вы пошли туда? Это просто-напросто официоз, пропаганда и ничего более!» — сказал ему Лев Копелев, переводчик и журналист, знавший Эренбурга еще с довоенных лет: они познакомились в Восточной Пруссии до того, как Копелев попал в лагерь. «Как это почему? — ответил ему Эренбург. — Я слуга государства» [582] .
Копелев не знал, что Эренбург все-таки увиделся с Хрущевым: их встреча прошла наедине, без свидетелей, и Первый секретарь заверил писателя, что тот может спокойно продолжать работать. Нападки на Эренбурга прекратились, однако его по-прежнему не печатали. Твардовскому никак не удается добиться разрешения на публикацию продолжения мемуаров «Люди, годы, жизнь»; более того, теперь руководитель «Нового мира» вынужден держать оборону в собственной редакции, в первую очередь против А. Дементьева (которого Солженицын назвал «комиссаром самого либерального журнала» [583] ). Дементьев настаивает на внесении существенных поправок в последнюю часть воспоминаний, посвященную послевоенному периоду, и на «объяснениях» Эренбурга в связи с недавно прозвучавшей в его адрес критикой Хрущева и Ильичева. «Хотелось бы, чтобы более убедительным и объективным был разговор о положении литературы и искусства в Советском Союзе. Не слишком ли много и желчно говорится о чиновниках, приставленных к литературе <…>? Но как бы тяжело ни сказывался культ личности на положении художественной интеллигенции, неужели только факты подобного рода может вспомнить И.Г. Эренбург? <…> Как же тогда развивались советская литература и искусство? Или их существование принадлежит к числу мифов XX столетия? <…> Спорна даже глава, посвященная постановлениям ЦК о литературе и искусстве 1946–1948 гг. и докладу А. Жданова. В ней тоже есть явные преувеличения». И так далее, не забыты и другие существенные моменты: «Не нужно ли более энергично осудить сионизм? Невозможно „вуалировать“ „Николая Ивановича“; правильно ли называть „Грязные руки“ Сартра талантливым произведением?» [584]
582
Интервью, данное автору Л.3. Копелевым и P.M. Орловой. Декабрь 1979 г.
583
Солженицын А.И.Бодался теленок с дубом. Paris: YMCA-Press, 1975. C. 44.
584
Вокруг мемуаров Ильи Эренбурга… С. 395, 396, 397.
Год спустя, в апреле 1964-го, Эренбург, поставив последнюю точку в своей книге, в последний раз обращается к Хрущеву: «Мы оба уже не молоды, и я уверен, что вы поймете меня и дадите разрешение журналу опубликовать мою работу» [585] .
После статьи В. Ермилова в «Известиях» и, в особенности, после публичных разносов Хрущевым в марте 1963-го он постоянно обнаруживает в своем огромном почтовом ящике, прибитом к двери квартиры, сочувственные письма. Письма приходят и на адрес «Литературной газеты», которая ему их пересылает. Пишут представители технической интеллигенции, студенты, солдаты, рабочие и колхозники, словом, «простые советские люди». Все выражают солидарность с Эренбургом и сразу переходят к главному: к «теории молчания». Очевидцы событий тридцатых подтверждают: «Это была трагедия эпохи» и признаются: «И мы, мы тоже молчали». Молодые стараются приободрить его: «Я Вас люблю. Спасибо Вам. Я верю в Вас. Колька Мишков из Ленинграда». «Не сдавайтесь. Все это, конечно, очень неприятно, но это еще не самое худшее. Самое главное, что Ваши читатели Вас любят и верят Вам. Если Вам понадобится помощь, Вы можете всегда рассчитывать на любую поддержку (мы можем от руки переписать все Ваши тексты). Людмила Черина. Калининград» [586] . После хрущевского избиения эти горячие искренние письма были для него неоценимой поддержкой. Он черпает силы в простых словах о братстве и взаимном доверии. «Эренбург выдумал себе „идеального читателя“. Лекции и встречи с читателями, ответы на их письма — все это занимает у него очень много времени, а точнее, почти все время. Мне всегда казалось, что было что-то наивное и сентиментальное в его восприятии „читателя“ и „молодежи“», — рассказывал Алексей Эйснер, его товарищ по Испании, освободившийся из заключения в 1957 году [587] .
585
И. Эренбург — Н.С. Хрущеву (без указания даты). Част. собр. И.И. Эренбург.
586
Письма И. Эренбургу. 17 марта 1963 г. Част. собр. Н. Столяровой.
587
Интервью, данное автору А. Эйснером. Декабрь 1979 г.
«Откровения» Ермилова и Серебряковой произвели впечатление на западную публику, внутри же страны они имели скорее обратный эффект. Образ Эренбурга — «заступника за обиженных» ничуть не потускнел. Более того, иногда эта репутация ставит его в довольно сложное положение. Надежда Мандельштам рассказывает: «К Эренбургу однажды обратилась женщина с просьбой о помощи: она работала на железных дорогах и доставила в органы порядка немало ценной информации, между тем ее сократили, не зачтя в стаж пятнадцать лет трудовой деятельности. Она заверяла Эренбурга, что работала безупречно и что по ее рапортам было поднято немало дел. Эренбург осведомился, почему она обратилась именно к нему, и получил ответ: „Потому что вы за справедливость“.» [588] Или такое письмо: «Я хочу обратиться к Вам с одной просьбой. Дело в том, что я недавно прочла в Вашем журнале „Новый мир“ пятый выпуск и там нашла очень интересную для меня новость. Там Вы написали о моем отце.
588
Мандельштам Н.Вторая книга. Воспоминания. С. 565.
589
Н.И. Ежов, глава НКВД, чья фамилия дала название целой эпохе великой чистки 1934–1938 гг., в свою очередь оказался среди репрессированных в 1938-м. Его дочь, судя по этому письму, верила, что ее отец все еще мог быть в живых.
590
H.H. Хаютина — И. Эренбургу. Май 1963 // Почта. С. 539–540.
591
И. Эренбург — H.H. Хаютиной. Там же. С. 540.
Драматург Александр Гладков, вернувшись из заключения, часто навещает Эренбурга, чтобы поговорить с ним о Мейерхольде (Эренбург входил в комиссию по творческому наследию Мейерхольда). Во время долгих ночных бесед Эренбург часто рассказывает Гладкову истории из прошлого; позже, когда тот прочел те же самые истории на страницах «Нового мира», то заметил, что в палитре писателя прибавились нюансы, его характеристики менее язвительны и категоричны: «Я не раз слышал от Ильи Григорьевича резко уничижительные оценки <…> Но они очень смягчены в мемуарах. <…> Если он и был „субъективен“ в книге „Люди, годы, жизнь“, то всегда и последовательно в сторону доброты»… [592] Помимо очевидных причин — цензура, оставшиеся в живых родственники людей, о которых он писал, — было и еще нечто, заставлявшее Эренбурга сглаживать острые углы: он не считал себя вправе судить своих современников. В 1965 году Надежда Мандельштам дала ему прочесть рукопись своих воспоминаний. Лизлотта Мэр рассказывает: «Она была единственным человеком, суждений которого он боялся. Но на сей раз они поменялись ролями. Он очень высоко оценил книгу в целом, однако по поводу отдельных мест не мог сдержать раздражения и в сердцах почти кричал на нее, что она, мол, не имеет права обвинять людей в стукачестве без достаточных на то доказательств» [593] .
592
Гладков А.К.Поздние вечера. С. 206.
593
Интервью, данное автору Л. Мэр.
«Поздний вечер был трудным и неспокойным…»
В 1964 году Эренбург перенес тяжелую потерю: умер Василий Гроссман, его старый друг, соратник по подготовке «Черной книги». «Похороны его были горькими, с живыми слезами. Пришли те, кто должен был прийти, и никто не пришел из тех, кто был не мил Гроссману» [594] . Другими словами, чиновники из Союза писателей и стукачи, кто был явно «не мил» покойнику, на кладбище отсутствовали, так как после того, как органы изъяли у Гроссмана рукопись романа «Жизнь и судьба», он жил как изгой и не заслуживал похоронного официоза. Эренбург произнес краткую надгробную речь. Думал ли он в тот момент о своих собственных похоронах, куда уж наверняка придут «те, кто ему не мил»? Вспоминал ли о том дне, когда их пути с Гроссманом окончательно разошлись, — как обрушился на него старый друг за Стокгольмское воззвание, за фальшивую роль «голубя мира», за все это пропагандистское движение, которое на деле служит лишь интересам Сталина и только обостряет международную обстановку [595] ? Стоя у гроба, не мог Эренбург не корить себя, что не пришел на помощь товарищу в трудный момент, после обыска, когда у того изъяли его роман, бывший делом всей жизни, единственную книгу, в которой говорилась правда о судьбе советских евреев в годы войны, книгу, написать которую мечтал и он сам, а вместо нее написал бесцветную конъюнктурную «Бурю». Знал ли он, что сказал Гроссман о его мемуарах? «Это исповедь: исповедь подразумевает покаяние. А он сделал из этого фельетон» [596] .
594
Эренбург И. ЛГЖ. Кн. 5. Т. 8. С. 53.
595
Интервью, данное автору Б. Сарновым.
596
Ямпольский Б.Последняя встреча с Василием Гроссманом // Континент. 1976. № 8.
Пусть так, но ему не в чем каяться. Скольким зэкам, вернувшимся из лагерей, он помог! Правда, в это время даже Алексей Сурков и Борис Полевой выхлопатывают для вернувшихся «оттуда» субсидии, помогают с квартирой и пропиской, с пенсией, с работой — такая административная благотворительность поощрялась властями. Эренбург подчеркнуто не афиширует свое участие даже в судьбе близких ему людей, как, например, Анастасия Цветаева, помогает как бы издалека, по-деловому. Он ни в чем не раскаивается, он пытается понять пережитое. Если в стихах 1938 года он просил: «Не дай доглядеть, окажи, молю, ту милость, / Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни случилось» [597] , то теперь, стоя у последней черты, он спешит разобраться — что же все-таки происходило? Он страстно стремится узнать новые подробности о жизни Кольцова и Фадеева, понять, почему люди поддавались гипнозу сталинизма. Быть может, узнав это, он наконец сможет лучше понять себя самого? «Он жадно искал материала для своих размышлений, — пишет А. Гладков. — У него совершенно отсутствовала обычная стариковская самоуспокоенность и самоуверенность» [598] .
597
Эренбург И.Одиночество. С. 479.
598
Гладков А.К.Поздние вечера. С. 207.
Отставка Хрущева в октябре 1964 года лишила Эренбурга хозяина, руководителя, с которым он чувствовал себя так или иначе связанным, несмотря на все перенесенные унижения. Брежневу писать он не будет. Уже несколько лет он страдает раком предстательной железы. Оперироваться он не хочет, ибо всю жизнь боялся врачей. Его лечат гормонами, но болезнь прогрессирует. Зимой 1967 года с ним случился сердечный приступ, однако он отказался лечь в больницу, опасаясь, что слухи о его состоянии дойдут до чиновной верхушки и его не выпустят за границу. Путешествия по Франции и Италии с Лизлоттой необходимы ему как никогда. Во время этих поездок он продолжает работу над мемуарами. Седьмая книга, так и оставшаяся незаконченной, увидит свет только спустя двадцать лет после смерти автора.
По возвращении в СССР Эренбурга каждый раз поджидал неприятный сюрприз. В ноябре 1964 года в связи с семидесятилетием Исаака Бабеля (Эренбург возглавлял комиссию по его литературному наследию) планировались две конференции. Однако первый секретарь СП Константин Федин вдруг счел, что одного собрания будет вполне достаточно. И действительно, этого оказалось более чем достаточно, поскольку Эренбург, который говорил вступительное слово, спровоцировал настоящий скандал: «Те, которые живут, перед Бабелем и читателями обязаны. Разве не удивительно, что страна языка, на котором он писал, эта страна издает его в десять раз меньше, чем в социалистических странах и на Западе? Ведь это страшно! <…> Я согласен встать и служить, как пес, перед всеми организациями сколько скажут для того чтобы выполнить наконец переиздание книг, которые стали редкостью теперь, когда препятствий нет. Бумаги нет? Пускай я выключу один свой том. Нельзя злоупотреблять терпением людей, которые хотят послушать о давно погибшем писателе» [599] .
599
Стенограмма мемориального вечера к 70-летию Исаака Бабеля. ЦДЛ. 11 ноября 1964 г. Част. собр. Н. Столяровой.