Буря на Волге
Шрифт:
Глава десятая
Пронин, проводив Трофима, поскорее спрятал холсты и вернулся на скамейку. Солнце зашло за гору, на пронинский дом и речку легла тень. Трофим своим рассказом расстроил Пронина. «Райские пачпорта» не давали ему покоя. «Дойти бы к уряднику. Да больно зубастый черт, как бы и в самом деле не выболтал про иконы...»
В это время подошел Припеков.
— Добрый вечер, Митьша! — сказал он и, присаживаясь рядом с Прониным, положил
— Да нет, сижу отдыхаю.
— Устал, ничего не делан? — улыбнулся Припеков.
— Как ничего? Вон щепы сгребал.
— Все что ли закончили плотники? — полюбопытствовал Припеков.
— В избе-то все, только в сарае крышу осталось покрыть.
— Когда ж думаем обзаводиться бабенкой?
— Да надо бы.
— Я и сам вижу, что надо... Только вот больно ты неповоротливый.
— Как? Я сказал, что женюсь, но теньковскую не возьму.
— Что так? — выпучил глаза Припеков.
— Не люблю. Здесь все бездомовки, вот и трясут косами до седого волоса. А у меня хозяйство.
— Бо-ольшое у тебя хозяйство, — согласился Припеков, А сам подумал: «Подожди ж ты, все равно окручу, я и не таких видывал, отца родного женю, а тебя — тьфу, и не почувствуешь».
Припеков был в этих краях ходячим портным, все деревни по окружности знал наперечет: где жених, где невеста, сколько приданого заготовлено, — все было ему известно. Отец так о нем говаривал: «Вот у меня Андрюшенька — это сынок, соберется в отходный, говорит: «Дай, тятя, рубль на дорогу». Ну как не дашь, родной ведь. Проходит все лето и рубль не израсходует, несет обратно: «На-ка, тятя, рубль-то, не довелось истратить». Золото, а не сынок».
— Ну, как же теперь, Митрий, куда идти невесту тебе промышлять? — не отстает Припеков.
— Да сходи, пошарь где-нибудь поблизости. Ты ведь много ходишь по деревням, знаешь. Можно в Переведенцы, в Криковку съездить.
— А если в Буртасы? — вопросительно посмотрел тот на Пронина, намереваясь втереть ему свояченицу.
— В Буртасы не надо, они тоже как теньковские...
— Ну, тогда завтра утречком я в Криковку тряхну. Хорошо?
— Ладно, — нехотя мотнул головой жених.
Через два дня Припеков сидел за столом у Пронина. На столе стояла бутылка водки под белой головкой, глиняная плошка соленых огурцов.
— Ну, за успешное дело! — стукнув донышком стакана о край пронинского, сказал Припеков.
Выпили. Припеков крякнул и, похрустывая огурцом, стал докладывать.
— Нашлась ведь, едят ее мухи! В Криковке! Да такая девка, что и во всей округе одна только. Наши теньковские перед ней просто тряпичные матрешки... Звезда, а не девка! Вот сам увидишь. Косы, брат ты мой, такие черные да длинные, что твои смоленые кнуты. И это все в порядке... — растопырив пальцы около груди, показал Припеков. — А взглянет да глазом поведет, так прямо оторопь берет...
— Разве один глаз-от? — насторожился Пронин.
— Нет, зачем, два.
— А как зовут, спросил?
— Акулина Петровна Синичкина! Богачи на всю округу... Ну и девка! Царица!..
— А не спрашивал насчет хозяйства. Как она?
— Все узнал: и хозяйство ведет, и делать все умеет, лучше ее нигде не найдешь.
— Мне бы только по хозяйству...
— Вот, вот, самая хозяйственная... Ну, когда ж мы с тобой сватанем? Эх, запируем на славу... — И подвыпивший Припеков пошел отчеканивать чечетку на новом пронинском полу, припевая:
Поп кадит кадилою,
Сам глядит на милую.
Господи помилуй,
Акулину милую!
Ну, когда же, наконец? Ноги так и просятся плясать на твоей свадьбе..
— Да, помолясь богу, и надо начинать.
— Не промолить бы нам, как тетевский мужик тушу свинины...
— Как же он промахнулся? — посмотрел на него сузившимися от водки глазами Пронин.
— Вот так, Митьша, привез этот мужик свинину в Казань с постоялого да прямо на мясной. Видит — церковь «Четыре евангелиста» на углу Кабана. Поставил тушу к стене на тротуар и стоит молится на божью церковь. Оглянулся, а туши нет. Рядом стоит мужик, тоже молится и тушу держит на горбу. Мужик закричал: «Караул! Ограбили...» А рядом стоящий говорит ему:
– Ты чего орешь, как зарезанный? Видишь, городовой оглянулся? Сразу в часть попадешь... Здесь, мил человек, город, всякого народу полно, разве можно бросать. Я вот молюсь, а тушу с себя не снимаю...» Покосился мужик на тушу, утер нос варежкой, да и поехал к своей старухе. Так и нам с тобой, Митьша, нос бы не утерли. Я там подслушал кое-что, вроде другой нацеливается ее отхватить.
– А как все-таки, ничего девка-то?
— Да говорю тебе — хороша! — крикнул Припеков.
— Ну что ж, давай завтра двинемся.
Когда Пронин увидел черные брови да длинные косы невесты, глаза его замаслились.
– Н-да, — шепнул он свату на ухо, — вот это, действительно девка ...
– А я тебе хвастать буду? Я, брат, плохую не выберу, ты больно глаза-то на нее не пяль, сглазить можно... — ткнул жениха в бок Припеков. — Пей по всей, губи только мочишь, подумают брезгуешь.
И от радости так наклюкались, что сватья еле втащили их на телегу, Сложили рядышком, а брата невесты провожатым отправили.
— Ты, Кузька, гляди! Тише гони на колдобинах, багаж не вытряхни. Поедешь мимо Глушихи — в овраг не свали, — кричали вдогонку подвыпившие сватья.
— Ну как, хороша? — спросил проснувшийся Припеков.
— Будто ничего, только налакались мы с тобой так, что я не разглядел.
«Хорошо, что не разглядел, — подумал Припеков.— Теперь сойдет, как по маслу...».
— Давай-ка тяпнем по маленькой, оправить надо головы, — вставая, сказал сват.
Пронин радовался, что усватали хорошую девку, и шумно готовился к свадьбе. А Припеков торопился, как бы поскорее до свадьбы вытянуть у Пронина за труды.
Когда приехали в церковь дружка с женихом, там уже было все подготовлено.