Буря на Волге
Шрифт:
— Знаем, — сказал Алонзов,
К приходу Перова с Алонзовым сход был почти в полном составе. Ввиду дождя все зашли на въезжую, разместились кто где.
Староста стоял за столом, расправляя толстыми пальцами широкую рыжую бороду. За спиной его висел портрет царя, намалеванный красками. Около стола, поближе к божнице, сидела Матрена, сожительница Пронина. Она держала в руках ребенка, завернутого в цветное одеяло. Пронин тоже пришел; он не лез вперед, а стоял за перегородкой, ближе к двери. Староста долго смотрел на раскрытую
— Ну как, старички! Я думаю, пора начинать?
— Начинай, Прохорыч!
— Вот чего, старички! — потоптавшись, начал он. — У меня два обчественных дела... Первое — это то, что управляющий имением княгини Гагарыни прислал акт на штраф за потраву яровой пшеницы нашими табунами. В случае неуплаты он грозит судом, а суд, я думаю, вы все знаете, чью держит руку...
— Понимаем, Прохорыч! — кричали мужики.
— Как же будем платить?
— Разложить подушно! — крикнули те, кто был ближе к столу.
— Правильно, — сказал староста. — Такой был раньше заведен порядок, не будем его изменять.
— Как же правильно? — крикнул, протискиваясь вперед, Перов. — Чей скот барский хлеб топтал, пусть тот и платит. Но голос Перова постарались заглушить. Мужики, хоть и смотрели исподлобья на богачей, но выступить и сказать правду перед сходом никто не решался, потому что каждый был либо должен, или собирался просить в долг. А старосте это решение тоже было по душе, у него скота было больше всех. Он и поторопился перейти к следующему вопросу.
— Вот чего, старички! У меня есть еще одно обчественное дело. Нашему уважаемому Митрию Ларионовичу Пронину сегодня ночью какая-то тварь ребенка подсунула под окно. Так вот, мужики, надо кому-то взять на воспитание.
— Пронину подкинули, пусть он и берет! — громче всех кричал Чернов, который давно точил на него зуб. — Хватит, наверное, на воспитание одного ребенка? Прошлой осенью пароход продал Митрий Ларионыч! Это не по-христиански выходит. Вам, можно сказать, счастье идет, а вы отказываетесь... Правильно я говорю?
— Верно! — крикнуло несколько голосов.
«Черт тебя тянет за язык», — подумал Пронин, пролезая ближе к столу.
— Нет уж, старички! Увольте от этой должности. Я для нее не приспособлен... А пароходом корить меня нечего! Не приведи бог каждому иметь такое счастье... На этом проклятом пароходе я в прах разорился! — кричал Пронин, злобно глядя из-под нависших бровей.
— Постой-ка, Митрий Ларионыч! — снова вступился староста. — Я не понимаю, как же ты разорился? Денежки-то получил, вот если бы он у тебя сгорел, или, скажем, утоп, тогда другое дело...
— Правильно, Прохорыч, — кричали мужики. — Отдать ему ребенка, пусть и воспитывает...
— Нет. Благодарю покорно! Кому хотите отдавайте, а я не возьму.
В это время пробрался поближе к столу грузчик Алонзов.
— Разрешите, старички, сказать слово?
— Можно, валяй! — послышались голоса.
— Вот чего, старички! — начал Алонзов. — Я долго батрачил у Митрия Ларионыча и скажу: действительно ему отдавать не надо, и вот почему — заморит голодом... Когда работаешь на него, и то он не хочет накормить, как полагается. А тут какого-то чужого ребенка... Он от родного племянника отказался, загнал его невесть куда... Я вот чего хочу сказать: у меня их четверо, давайте я возьму, пусть будет пятый, в большой семье незаметно вырастет...
— Молодец, Тимоха! Правильно! — крикнул Перов.
Пронин строго посмотрел на Алонзова и подумал: «Вот мошенник, везде старается меня оклеветать да очернить...>
— Ну, как решим, старички? — спросил староста.
— Отдавай, Прохорыч! Чего тянуть! — кричали мужики.
— Запиши, на всякий случай! — посоветовал кто-то из задних рядов.
— Ну-ка, тетка Матрена, разверни, поглядим, сын али дочь? Парнишек-то у меня четыре, а девки ни одной, жена все время ругает... Эх, брат, промазал, опять парнишка! — развертывая одеяла, сказал Алонзов. — А этот угол чего так свесился?
— Тут что-то зашито, — пощупала Матрена угол оде-яла.
— Надо поглядеть, може, метрика? — сказал Алонзов, разрывая нитки.
— Письмо, Прохорыч! — крикнул он, кладя на стол толстый пакет.
— Интересно, чего там написано? — скосил глаза на пакет староста.
— Тише, мужики! — закричал он, доставая свернутую бумагу из пакета.
Все замолчали. Староста, развернув бумагу, начал читать:
«Крещен и миром помазан, звать Сережей. Прошу принять на воспитание. А за труды мое скромное вознаграждение к сему прилагаю в сумме десять тысяч рублей. С приветом остаюсь. Неизвестная...»
— Хо-хо! Вот дык так! — крикнул староста, тараща глаза и заглядывая в пакет: «Так-то и я не прочь взять...»
Но перерешать вопрос было поздно, да и жадность не хотел он выказывать перед сходом. Мужики, толкая локтями друг друга, показывали на пакет. Алонзов взял ребенка и, протягивая руку к пакету, спросил:
— Можно взять, Прохорыч?
— Да уж, что говорить, бери, твое счастье... — нехотя произнес староста, все еще не в силах оторвать взгляда от толстого пакета.
— Баба, чай, ругать не будет, — сказал Алонзов, направляясь к выходу.
— Вот так тебя, упрямый козел! Сколько вчера баяла: возьмем ребенка для счастья! — шипела Матрена, вставая со скамейки. — Дура я, дура, как же это я раньше не поглядела? Видимо, бог глаза отвел...
Пронин не слышал слов Матрены, стоял, точно окаменелый, зажав в кулак свою реденькую бородку. Все вышли на улицу, а он еще стоял, не двигаясь, как деревянный.
— Митрий Ларионыч, — тихо сказал староста, тронув Пронина за рукав рубахи. — Пора, брат, двигаться, Я ухожу, запирать буду канцелярию.