Буря на Волге
Шрифт:
— Гляжу я на тебя, Никифор Прокофьич, сынок-то у тебя хоть куда... — закинул крючок пристав.
— Да и у вас, ваше благородие, тоже дочка-то звезда... — улыбнувшись, сказал Байков.
«Ишь, старый черт, тоже знает толк в девках...» подумал пристав, — Чай, Тимохе годков-то прилично?
— Да, женить вот хочу, боюсь как бы не избаловался...
— О! Это ты верно, правильно! — воскликнул пристав, а сам подумал: «Не знаю, сваха куда пойдет, вдруг да мимо моего дома?» — Но когда мысль его перекочевала к хороводу, сомнения стали рассеиваться.
Байкова позвали из дома. И извинившись, он ушел.
— Ну как, Петр Ефимыч, чего нового в городе?
— В городе порядок. Новостей пока нет.
— Ну, а как в бараки к грузчикам заглядываешь?
— Бываю.
— Там чего слышно?
— Теперь, ваше благородие, в бараках спокойно. Как увели Ланцова, затихли. Не знай, надолго ли...
— Вот, вот! Ты там все-таки поглядывай, прислушивайся, еще человека два выдернем да отошлем, тогда и совсем затихнут.
Получив необходимые для себя сведения, пристав, весело насвистывая, шел обратно.
Плодущев не ошибся: на второй день после праздника вошла сварливая баба, хитрая сплетница Василиса Оленкова. Пристав, как и всегда, насупил густые брови и строго крикнул:
— Что случилось?
— Уж не осуди, родной, кой грех, быть может, словом обмолвлюсь, так ты уж того, не вели в участок тащить, мы ведь деревня, лыком шиты...— низко кланяясь, произнесла Оленкова.
— Хо-хо-хо! — закатился пристав. — Небось трусишь попасть в участок? Держи язык за зубами...
— Как, батюшка, мне его держать? Ведь я им только и кормлюсь.
Пристав решил, что пришла она непременно от Байкова, и весело предложил ей стул.
— Так вот, сударь мой, уважаемый Иван Яковлевич! Пришла по очень сурьезному делу... — садясь, продолжала она. — От Никифора Прокофьевича! Парень-то, бают, с тоски убивается... Да и года, родной. Времечко пришло...
— Про что это ты раскудахталась? — как бы не понимая, спросил пристав.
— Да все про то же, родной! Если, баит, не ее, так другой мне и не надо...
— Не знай, как и быть, Васюха. Девка еще молода...
— Ну, гляди, родной, тебе виднее, что к чему, ты человек ученый, все понимаешь...
Плодущев помолчал и сказал:
— Что ж, ладно, коли так. Действуй, а это вот задаточек. — Он сунул рублевку свахе.
— Спасибочко большое, — поклонилась Василиса.
Свадьба была богатая. Перепившиеся гости валялись на улице, кто куда сумел уползти. Днищев, верный слуга Байкова и негласный помощник пристава, лежал на водовозном рыдване около байковской кладовой и тонким голоском пел «Боже, царя храни...»
Сватья, Байков и Плодущев, водки пили мало, больше угощались чайком с лимоном и строго следили за порядком. Когда гости, насытившись, разбрелись, а молодых уложили спать, сватья вздохнули посвободнее.
— Ну, сваток! Трахнем! За наш родственный союз, за общее дело, — весело произнес Байков, подняв стакан.
— Кушай, сват! — поклонился пристав и, выпив, поискал глазами, чем бы приятнее закусить.
– Севрюжкой, севрюжкой! Али вот паюсной. Эх, икорка славная, ешь, сват! Теперь заживем...
Свадьба отгремела. Кончились шумные горелки, отзвенели песни хороводов. На деревню надвигалась страда. Зубрились серпы, отбивались косы.
Все готовились к уборке урожая. И пристав с Байковым еще старательнее принялись за работу. Обозы подвозили к берегу дубовые шпалы, складывали их в длинные штабеля. Артель грузчиков еле поспевала грузить баржи, арендованные Байковым. А верный слуга Байкова Петр Ефимович Днищев подыскивал новое, еще более выгодное дело...
Раннее утро. Черные стрелки на часах Спасской башни показывали половину третьего. Свисток савинского «Кондратия» возвестил пассажирам о прибытии к Устьинской пристани. Публика спешила в город. На перекрестках улиц мельтешили черные шинели: полицейские кричали на дворников, поднимавших целые облака пыли своими метлами.
Обгоняя пешеходов, еле слышно постукивая резиновыми шипами, по мостовой катила пролетка, запряженная вороной кобыленкой, трусившей иноходью и повиливавшей обтрепанным хвостом. В пролетке сидел пассажир в суконной поддевке и в таком же картузе, напяленном до самых глаз. Окладистая русая борода седока разделялась утренним ветерком на две половины.
Ямщик посвистывал и взмахивал кнутом над головой седока, но тот ничего не замечал; взгляд его был задумчив. Пожалуй, и знаток, пристав, не сумел бы определить, какие думы кружились в голове седока... Это ехал Петр Ефимович Днищев. Может быть, у него была забота получить те пятнадцать тысяч, ассигнованные на укрепления берега Волги? Или что другое сосало сердце Днищева? — Неизвестно. Доехав до перекрестка против Спасской башни, он расплатился с извозчиком. Вынув из-под сиденья туго набитый мешок, отправился пешком к воротам казенного дома. Ждал он недолго; скоро заскрежетал замок, загремел тяжелый засов, и ворота распахнулись. Их заняла стража в черных шинелях и низеньких шапочках. На стальных клинках играло лучами утреннее солнце. В середине конвоя шли арестанты с бледными лицами, в куртках из серой мешковины и таких же колпаках; руки их скручены за спины. В последнем из выходивших Днищев узнал Ланцова. Появившийся впереди начальник конвоя с силой оттолкнул Петра Днищева и пинком отшвырнул котомку с дороги. За конвоем следовал взвод солдат с винтовками на плече.
— Что вам нужно? — строго спросил Днищева вышедший в это время начальник караула.
— Ваше благородие, я принес милостыню подать несчастным, содержащимся в этом доме, — вздохнув, произнес Днищев. Начальник, откозырнув, вернулся обратно. Вскоре вышли два солдата из охраны с корзинкой.
— О господи! — перекрестился Днищев и высыпал булки в корзину из своей котомки.
— Куда направили этих молодчиков? — кивнул головой и сторону конвоя.
— Туда, дедушка, откуда обратно не приходят, так что теперь все отвоевались.
— То есть, как отвоевались? — спросил Днищев.
— Да уж так, нешто можно против царя-батюшки идтить? Все нашли, бумаги и оружие, — продолжал словоохотливый охранник.
– Черта бы два нашли, коли б не моя забота, — свертывая котомку, проворчал Днищев и направился вслед за конвоем,
«Все-таки надо поглядеть, куда поведут», — думал он, идя далеко позади конвоя. Тихо ступая по кирпичам тротуара, он заглядывал в окна магазинов, но не терял из вида идущих впереди солдат.
Часы на Александровском пассаже пробили половину четвертого. Начальник конвоя торопил подчиненных, урочный час, видимо, близился. Проходя по Грузинской улице, Днищев остановился и долго молился на церковь. Сомненья все еще мучили его. Он снова подумал: «Малый-то, видимо, наврал». Любопытство его было скоро удовлетворено, когда конвой повернул за кладбищем влево и начал спускаться по узкой дорожке в овраг. Днищеву дальше следовать не удалось, на спуске в овраг были выставлены два часовых. Гонимый любопытством, он забежал с другой стороны, но опоздал: прогремел залп, и Днищев увидел, как сваливали окровавленные тела в свежевыкопанные ямы на дне оврага.