Буря на Волге
Шрифт:
— Сами они не могли дойти, тут замешана посторонняя рука. Слушайте оба! — продолжал уже вслух читать пристав:
«Как сообщает негласный Катулеев, главным заправителем в этом деле Никита Перов. Он как старший артели ведет всех за собой, а им руководит Алонзов, это очень темная личность, и вот почему... по словам этого же негласного, у Алонзова, прошлой зимой, тайно проживал целую неделю «политический волчок», они, видимо, снюхались и отсюда результаты происшествий»... — Понятно, — с расстановкой произнес пристав, свертывая бумагу, и крикнул: —
— Я, вашбродь! — вытянувшись и тараща глаза на пристава, откозырял стражник.
— Притащи сюда Перова!
— Слушаюсь, вашбродь! — чеканно повернулся и торопливо зашагал Косушкин в направлении кустарника на крутояре, около которого сидели, ничего не подозревая, грузчики в ожидании хозяина. Они смотрели на бушевавшую от сильного ветра Волгу.
— Гляди, гляди! Ну, теперь шабаш, крышка, пропали! — кричали грузчики, глядя на маленькую лодку, которую швыряло волнами на средине Волги.
— Бойко двигается, видимо, не робкого десятка! Решился ехать в такую бурю.
Лодка то проваливалась между крутых волн, то снова выскакивала на гребень волны, осыпаемая брызгами от ударов весел.
— Не разглядишь, Тимоха, кто едет? — спросил Перов.
— Чилимка! Вчера уехал на ту сторону с черной снастью, — глядя на подплывавшую все ближе к пристани лодку, сказал Алонзов.
— Ребята! — вдруг крикнул Ярцев.— Фараон-то сюда давит...
Косушкин шел быстро и в такт своего шага стегал нагайкой по высоким стеблям коневника, отсекая длинные зеленые листья.
— Кто здесь Никита Перов? — громко спросил он,, отстегивая крышку кобуры револьвера.
— Это буду я, ваше благородие! — улыбнувшись, пошутил старик.
— А ну-ка, пошли! К их благородию!
— Куда это? — спросил Перов.
— Вот туда, к трактиру! — указал плеткой стражник.
— Нет, благодарю, я с ним не знаком, да и говорить нам не о чем. Мы ждем второй день хозяина, вот с ним и поговорим.
— Я приказываю! — топорща усы, громко крикнул Косушкин.
Грузчики один за другим начали подниматься и окружать плотной стеной Перова с Косушкиным. Молчаливые, с загорелыми, угрюмыми лицами, они глядели на стражника таким взглядом, каким встречают выползающую из норы змею. У Косушкина от этого взгляда начался зуботряс. Он, зажимая кобуру револьвера, стал выбираться из толпы. На обратном пути Косушкин уже не стегал по коневнику плетью, а думал: «Как же я доложу их благородию? Это не так легко взять за бороду Никиту... Они ведь на куски разорвут».
В это время дал свисток савинский «Кондратий», подваливавший к пристани. Косушкин, выпрямившись и держа руку под козырек, рапортовал приставу:
— Вашбродь! Он не изволит идтить! Мне, грит, нечего делать с ним, то есть с вами!
— Ладно, стой тут! Значит не сумел? Еще говоришь, я — Косушкин, участник пятого года... Плохо, братец.
С парохода начала сходить публика. Впереди всех шел пассажир в праздничном костюме и широкополой белой из тонкого фетра шляпе. Он важно, с вывертом, откидывал правую руку с зонтом, а в левой держал туго набитый саквояж. Задрав высоко нос, как бы желая определить, чем пахнет ветер, пассажир направился к трактиру.
— Приятный! аппетит, сватушка! — весело произнес он, присаживаясь на скамейку рядом с приставом.
— Спасибо, сват! Не хочешь ли стаканчик?
— Пиво на пароходе пил.
Но услужливый трактирщик уже ставил на стол добавочный прибор, низко кланяясь Байкову.
— Баржа третьи сутки в простое, гольные убытки терплю. И чего им еще надо? Хорошо ведь оплачиваю. Так нет, не хотим, да и все, — тоном обиды произнес Байков.
— Дай срок, сват, только чаю выпью, я за них возьмусь. Узнают, как зовут кузькину мать...
Байков отодвинул выпитый стакан, вытер складки на шее батистовым платком.
— Ты чего мало? Пей, сват! Вон какой пузанок! На вид невелик, а целый участок напоит.
— Ей-богу, как бочка, — щелкнул пальцем по выпяченному животу. — Слава богу, сыт.
Пристав, нацеживая второй стакан на второй десяток, крикнул:
— Толмачев!
— Я, вашбродь! — щелкнул шпорами урядник.
— A ну-ко, займись сам старым хрычом. Ты умеешь брать быка за рога...
— Слушаюсь, вашбродь!
— Вали!
— Вашбродь?
— Что еще?
— В случае стрельнуть можно?
— В самом крайнем и чтоб не насмерть. Старайся плетью крепче урезонить, это лучше внушит мужику... Понял?
— Так точно!
— Ступай!
Толмачев, направляясь к грузчикам, думал: «Я-то возьму, пусть другой попробует так...»
Байков долго слушал, как сват отдувался, кряхтел и обливался потом, стараясь осушить самовар, а затем спросил:
— Иван Яковлевич, если я сам пойду с грузчиками потолкую, может быть, добрым словом уладим... — при этом Байков стукнул в туго набитый саквояж. — А то ведь беда, брат, контора груз требует, а баржа за простой деньги жрет...
— Попробуй, может, вразумишь...
Короткие ноги Байкова снова засеменили, блестя лакированными башмаками. После его ухода около трактира начали сбиваться в кучу пассажиры, служащие с парохода зачастили в трактир за свежим хлебом. Остановились два истощенных старичка с котомками на горбах, часто мигая, они смотрели на пристава.
— Глянь-ко, кум! На подножном-то какой боров отъелся... А в городе, чай, мяса нет на колбасу... Вот оно где хрюкает.
— Эй, вы! Хрычи! Проваливай! Чего тут третесь!
– подскочил, размахивая плетью, Косушкин.
— Мы ничего, только поглядим да отдохнем, а потом и так, без этой штуки, уйдем. Она нам не в диковину, не это видали...
— Переведенцы мы, барскими раньше-то были, а теперь, слава тебе, господи, вот уж второй год идем из Сибири...
— Ишь, куда вас черт таскал!
— Нет, батюшка, нас не черт таскал, а барин еще в шестом году сослал.
Приставу, видимо, не по вкусу пришлись каторжные сибиряки-переведенцы. Он крикнул:
— Косушкин! Гони их!
— Ну, давай, давай! Проваливай!