Буря на Волге
Шрифт:
Вечерело, когда Чилим подъезжал к своей деревне. Из налетевшей тучи хлынул дождь, точно слезы миллионов глаз матерей и жен, провожавших на позиции своих близких и родных.
— Вот и тебя, Васенька, тоже скоро так повезут, смахивая горькую слезу, голосила мать, встречая промокшего, голодного Чилима.
На следующее утро мать говорила:
— Васенька, полоска-та наша, видно, так и останется несжатой? Сходил бы ты, милый. Денек-то, кажись, прояснился.
— Ладно, схожу, — сказал Чилим и стал собираться в поле.
По дороге его обогнал
— Эй, Васятка! Что нос повесил?
— Ты это куда? Никак жать?
— Вставай на подножку, подвезу.
Хотя они были и одногодки с Чилимом да и жили на одной улице, но дружбы меж ними не было. У отца Захватова — до сотни десятин земли, жнейки, косилка, а Чилим — бобыль бобылем, у него вся забота, где бы заработать на хлеб. Но сегодня Захватову почему-то захотелось поговорить с Чилимом.
— Но, пшел! — стегнул Захватов вожжами гнедых.
Жнейка снова двинулась вперед, колыхаясь и навертывая на зубцы колес дорожную черную жижу.
— Большая у тебя полоса? — спросил Захватов, глядя куда-то в сторону.
— Какие у нас полосы? Корова ляжет — и хвост девать некуда.
— А ты чего прозевал, раньше не убрал?
— Да времени все не было. Старосте траву десять дней косил. Землю он нашу пашет, вот я и отрабатывал за долги. С вашим работником вместе в лугах были.
— С каким? У нас их много...
— С Закиром. Здорово он косить умеет.
— Да, он хорошо работает. Ну, мы ведь и платим хорошо. Да, кроме того, он косит, где нельзя взять машиной, остальное все убираем машиной.
— A сколько платите?
— Мы дорого платим — двадцать пять рублей в лето, на наших харчах.
— Очень дорого... — как бы про себя сказал Чилим.
— А по-твоему, дешево? Он работает всего три месяца. Вот считай, а поденщики работают на своих харчах; мужику платим сорок копеек, а бабе двадцать, у него получается больше.
— Вот и приехали, — сказал Чилим. — Видишь, какая у меня ленточка...
— Давай я тебе смахну ее, чем спину-то гнуть. Два-три заезда и спихнем!
«Смеется, наверное», — подумал Чилим, слезая с подножки.
— Айда, вот с этого конца.
И опущенная английской стали гребенка впервые заскрежетала на полосе Чилима.
— Вот как у нас! — торжественно произнес Захватов, выезжая па дорогу с Чилимовой полоски.
— Когда-нибудь и у нас будет так, — сказал Чилим, пристально глядя на Захватова.
— Не знай, вряд ли! Она ведь шестьсот золотыми.
— Да, дорого... Ну, ладно, спасибо тебе! — крикнул Чилим.
— Ладно уж, на войну-то вместе пойдем, там сквитаем...
— Да уж сквитаем... — недобрый огонек сверкнул в глазах Чилима.
Ему сегодня повезло: он скоро разделался со своей полоской, связал и составил в бабки снопы. На следующее утро Чилим встал раньше обычного.
— Ты чего, Васенька, так рано? — спросила мать.
— К Трофиму поеду, а на обратном пути дров нагружу, — сказал Чилим, отправляясь на Волгу.
Воскресное утро последних чисел августа 1914 года... По небу густо плывут серые тучи, моросит дождь, и по деревне плывет голос большого колокола. Люди, как бы не слыша святой благовест, идут совсем в противоположную сторону, к казенке. Строгий староста, держа в руках длинную дубовину, намеревался водворить порядок, но остановить толпу уже не было возможности.
— Отпирай, Прохорыч!
— Как же я отопру? Ключи-то акцизный увез, — возражал староста.
— Не хочешь? Сами откроем! — гудела толпа.
Запыхавшись, прибежали урядник и два стражника.
— Ра-зойдись! — надрывался урядник, стараясь перекричать всех и спасти казенное заведение.
— Берегись!
Артель, человек десять, быстро проскочила к казенке. Сильный треск — и от двери летят щепы.
— Навались, робя! Забирай все! — кричал ополченец Иван Чекчугов.
Люди, побывавшие в казенке, быстро протискиваются сквозь толпу, колотят по донышку бутылок и, прицеливаясь на серые тучи, жадно пьют водку. Другие, глядя на них, облизываются и тоже лезут к двери.
К полудню казенка пуста, лишь жалобно поскрипывает на одной петле обломок двери, качаясь от ветра.
Все успокоились, и подвыпившие собираются к полевым воротам. Сотские бегают по деревне, подгоняют подводы.
— Васенька! Помни, милый! Я ведь остаюсь одна, хворая... Пришли хоть весточку да служи верой-правдой царю-батюшке, — голосила мать, собирая жалкие пожитки в дорогу Чилиму.
— Ладно, ладно, маманя, не плачь! И письмо напишу, и служить верой-правдой буду, — говорил, покачиваясь, подвыпивший Чилим.
А в окно уже стучал староста:
— Эй! Готовы, что ли? Хватит, старуха, выть. Радоваться надо — царю-батюшке идет служить.
Народ толпился за околицей. Где-то плачет женщина. Побрякивая колокольчиками, заливается саратовская гармоника. Пронзительно свистят ребятишки.
— Васятка! Давай сюда! — кричат рекруты.
— Эх, едят тя мухи! Как же гармониста? — раздается с телеги.
— Микитаха! Лезь на коренника! — советуют гармонисту.
Он, тряхнув кудрями соломенного цвета, взбирается на лошадь, усаживается лицом к телеге и, тряхнув колокольцами, снова выводит: «Последний нонешний денечек...» Слезно голосят женщины, машут платочками девушки, вытирают глаза старики. Свистят вожжи, хлопают кнуты, чавкает грязь под конскими копытами. Моросит дождь.
Подводы медленно отделяются от толпы и скрываются за бугром. Пятеро рекрутов, сидящих вместе с Чилимом, веселы от выпитой водки. Но только скрылись с глаз провожающие, а затем — в пелене дождя — крыши родных избенок, как сердце каждого сжала тоска...
На следующий день новобранцы оказались на грязном дворе воинского начальника в Свияжске.
Выкрики команд, фамилий, брань — все слилось в сплошной неумолчный гул.
Вечером, очутившись в своей команде, Чилим подумал:
«Что за дьявольщина... Где же земляки-богатеи?..»