Буря на Волге
Шрифт:
Перевозя стражников на остров, бакенщик ворчал:
— Ну, чего вы шарахаетесь с борта на борт? Сидите смирно, грести мешаете.
— Мочит ведь! — кричали стражники, вскакивая со скамейки при каждом ударе налетавшей через борт волны.
— А вы как думали? Это вам не Меша, через которую курица пешком ходит. Вон она, матушка, как разбушевалась, с самого утра валит. Хорошо еще, в живых до берега доберемся!
Возвращаясь, Куделькин тревожно думал:
— Ох, батюшка, все прибавляет...
Промокшие до нитки два стражника докладывали:
— Так что, господин ефрейтор, доложите их благородию, что обошли мы весь островок, все кустарники
— Туда ему и дорога, — зло сверкнув глазами, сказал Жердилов. — Жаль, что на мушку не сумел нацелить.
Один стражник даже со смеху прыснул.
— Над чем ты колешься? — строго осадил его Жердилов.
— Дыть, как же, господин ефрейтор. Ланцова раки съедят, а раками пьяницы будут закусывать, тогда и совсем его след пропадет... — и снова залился веселый стражник.
— Ну уж, придумал тоже, иди-ка вон помогай Нахлебкина из лодки вытаскивать, — крикнул Жердилов, отправляясь на пароход.
— Ваше благородие! Одного только Нахлебкина нашли, а Палаган на дне остался. Как прикажете?
— Что же делать? Придется ему заочно панихиду отслужить. Мне уж мочи нет, Жердилов, прикажи, чтобы пароход прямо в Казань, да пусть пару покрепче поддают...
Пароход шел быстро, кочегар, обливаясь потом, шуршал на совесть, поддавая пару. А штурвальный с лоцманом вели тихую беседу у рулевого колеса.
— А ведь ловко получилось, Петрович, — подмигнув, сказал штурвальный. — Как по-твоему, смекнут?
— Ладно, молчи, что будет... — произнес лоцман, вздохнув. — Жаль мне Ланцова, замечательный парень был, погиб ни за грош...
— Как бы не так. Погиб... Я собственными глазами видел, как он вылез из воды на островок. Они не нашли его, — сказал штурвальный.
Уже смеркалось, когда раненых доставили в город и разместили в больницы, каждого но своему рангу: Алонзова в тюремную, а Плодущева в городскую. Зашили приставу рану, навертели бинтов на шею и уложили его в просторной светлой палате.
Глава восьмая
Конец июля 1914 года. В деревне — жаркая пора уборки урожая. Чилим, проводив на пристань Наденьку, вернулся поздней ночью и только перед рассветом заснул.
— Вставай, Васенька! — разбудила его мать.— Сходи-ка, милый, погляди, чего это по деревне идет такой рев?
— Какой тебе еще рев, — ворчал он, вставая с постели.
— Да чего-то бабы голосят, и мужики кричат, ругаются...
Чилим только выглянул за ворота, как наткнулся на сотского, который бежал к Чилимовой лачуге и кричал:
— Война! Собирайся, Васяга, запасных повезешь!
— А на чем, на своем горбу? — спросил Чилим.
— Ты поменьше разговаривай, а больше делай! - крикнул сотский. — Иди вон к Аверьянычу, он служить останется, а ты его лошадь пригонишь обратно. Вот и все!
Четыре мужика в рваных армяках сложили котомки на телегу, а сами пошли сзади. Чилим чмокал губами, посвистывал, подгоняя белоногую клячу соседа. Мужики, выйдя за полевые ворота, помахали последний раз шапками провожающим и молча пошли за телегой в гору. Позади остался барский лес, выехали на широкое — глазом не окинуть — ровное барское поле, сплошь уставленное бабками только что связанных ржаных снопов.
— Аверьяныч! У тебя огонек есть? — спросил Ярцев, ткнув в бок задумавшегося соседа.
— Закурить? — спросил Аверьяныч, протягивая кисет и спички.
Взяв коробок, Ярцев быстро побежал к бабкам.
— Что ты делаешь? — кричал Аверьяныч.
— Знаю, что делаю! — бросил Ярцев.
Возвратился он к телеге с пятком ржаных снопов.
— Гони, Васька, ветром раздует...
По жнивью барского ноля расстелился густой желтый дым.
— Федор Васильевич, нас ведь за это не похвалят... — сказал Аверьяныч, озираясь, кругом.
— А ты ждешь, чтобы тебя похвалили? Много ты получил похвал? — спросил, улыбаясь, Ярцев.
— Когда в японскую я был, меня крепко хвалили... Наверное, больше сотни всыпали по мягкой-то части... Недели три нельзя было сидеть. Дай-ка, кузнечика дотяну. — Щурясь от едкого дыма махорки, он продолжил: — Там, брат, не спрашивают, чей, откудова, а понял, так садись да ужинай... Думаете, я старик? Нет, брат, там побываешь — рано поседеешь.
— На войне-то? — спросил Веселов.
— На войне — другое дело. А вот когда тебя привязанного убивают, как собаку, тут ты только можешь плюнуть и рожу своему убийце.
Ярцев оглянулся, но бабок за бугром уже не было, только желтый дым расстилался по жнивью к дороге.
– Послужили мы на действительной год, как будто все хорошо. Вдруг ночью команда; «Поднимайсь!» Видим, у двери рядом с подполковником стоит адъютант - прапорщик, выкрикивает по списку: «Выходи!» Построили нас, голубчиков, в две шеренги. «Ряды вздувай! Шагом марш!» — скомандовал адъютант. И в бухту. Загнали всех в кубрик судна и не пикни. Часа через два пароход подошел к берегу, выгнали нас, как баранов, на небольшой островок, загнали в сарай и — на замок. Слышим, снова замком щелкают. Выгнали нас на волю, повели к другой лачуге, выдали лопаты, кирки, построили в одну шеренгу. «На пять шагов разомкнись! — послышалась команда. — Копай ямы!» Роем молча, только кирка стучит, да лопатка скрежещет. Вырыли яму, а перед каждой приямок. «Ставь столбы!» — снова раздалась команда. Выставили сотни столбов, каждый по одному. Слышим, снова пароход подходит к острову. Думаем — нас обратно везти. Не тут-то было... Выводят сотню матросиков молоденьких, видимо, наши годки... «Вяжи их к столбам!» — командует подполковник. Слезы у тебя текут, а ты проволокой закручиваешь руки сзади столба своему же брату. А с обеих сторон конвой штык в тебя упирает и шипит: «Вяжи, сволочь! И вам это будет...» Уж солнышко начало всходить, нас снова в сарай запер-ли. Слышим — команда: «По изменникам! Рота-а, пли!» Когда всех расстреляли, нас снова гонят. «Закапывай! Сучьи сыны!» — кричит подполковник. Зарыли матросиков, столбики убрали. Выстроили нас в две шеренги, и адъютант объявил: «Эй, вы, пехотные пыжи! Молитесь богу за царя-батюшку!» Вот так-то, батенька мой.
— А не узнали, за что убивали-то? — спросил Веселов.
— За красный вымпел на корабле! Вот за что. А мы все еще ждем, когда нас похвалят.
Чилим молча слушал, изредка посвистывал и подергивал вожжами.
На обратном пути все время у Чилима в глазах стояли матросы в синих форменках и полосатых тельняшках — молодые, красивые. И что-то тяжелое давило на сердце. Но чем облегчить, кому рассказать? У каждого бедняка — свое горе. «Если напиться, как делал покойный отец в тяжелые минуты...» — думал Чилим. И вспомнил он друга детства Ланцова, перед которым не однажды изливал накипевшее на душе. «Где же он, бедняга, теперь? Наверное, как и брат, пойдет в землю, или, по меньшей мере, на каторгу».